Отшельник

Несколько мгновений Андрей лежал на диване в полной уверенности, что, хотя и с потерями, но все-таки на этот раз отбился от военных воспоминаний и миражей и легко отличил влажный лесной ветер-верховик от песчаного, по-шакальи завывающего «афганца». И вдруг словно какая-то пружина выбросила его из дивана: Господи, да при чем же здесь «афганец» и при чем вертолеты – это же идет река, вскрылась где-то в верховьях и теперь проламывается к Десне и Днепру льдинами-кригами. Потому и ветер-верховик и так похожее на канонаду гудение, потому и несказанное томление и боль во всем теле и душе.

Боясь, что не успеет, что пропустит ни с чем не сравнимое видение вскрытия реки, ледохода, Андрей, будто по тревоге, выскочил из дома, распахнул во дворе задние ворота и огородами, сырыми и вязкими, на которых уже нигде не угадывалось ни борозды, ни межи (так заросли они чертополохом и полынью), побежал к речному обрывистому берегу навстречу ледоломному гудению и ветру.

Поспел он вовремя. Сине-зеленый, истончившийся уже во многих местах лед вспучился, набряк и воздушно поднялся вровень с берегами. Полая вода, то и дело прорываясь сквозь полыньи и промоины, шла поверх него обманчивым и опасным для жизни полоем. Испуганные вороны, которые до этого бесстрашно еще расхаживали по наледи, надеясь поживиться каким-нибудь сорным, случайно занесенным сюда в зимние стужи зернышком, шарахались от наката густой холодной воды и с криком поднимались на крыло. Гудение ветра-верховика здесь, на просторе, слышалось гораздо сильнее, чем в доме; он рвал на части застоявшийся воздух, бросал прямо на лед и без того низко нависшие над ним темные, по-медвежьи тяжелые тучи, рябил и вспенивал стенобитной волною воду. Лед этого напора не выдерживал, трещал и ломался, но пока лишь на закрайках, возле берегов, а посередине на речном стрежне держался стойко и непобедимо, и казалось, так будет держаться вечно. Но вот из-за поворота из верховьев реки на него надвинулась настоящая громадина торосов, собранных во флота и флотилии, с размаху ударила о кромку – и лед сдался. На несколько минут он вспучился выше берегов и лозово-тальниковой речной уремы, словно заманивая и реку, и эти торосы в темное подледное царство, но потом вдруг глубоко и побеждено вздохнул, выдавая всему окрест: и стоящим уже по колена в полой воде ольшаникам, и прибрежным зарослям камыша, и единственно живым теперь здесь, у мертвого села существам – воронам свою слабость. От берега к берегу пробежала по льду с глухим прощальным стоном трещина шириной в ладонь; сквозь нее хлынула на поверхность с торжествующим, победным клокотанием вода – лед под ее тяжестью опал, рухнул и в следующее мгновение, сам становясь торосами и глыбами, помчался вниз по течению, освобождая речную гладь от зимнего плена и заточения.

Двадцать лет не видел Андрей, как идет, вскрывается река, причем не какая-нибудь посторонняя, безразличная ему, в чужих далеких краях, куда волею случая забрасывала его судьба, а своя, родная, на берегу которой он родился, провел все детство, вырос и которую так безрассудно бросил на долгие годы.

Андрей не выдержал и заплакал. И плакал долго и неудержимо, как только могут плакать малые отлученные от матери дети или взрослые утомленные жизнью и страданиями мужчины, которые по своей ли, по чужой ли вине были отлучены от родительского дома, от родной реки, от Родины. Никто Андреевых слез здесь не видел и не слышал, и он мог оплакивать и погибшую эту Родину, и погибшего, погибающего себя, не стыдясь ни своей слабости, ни своего малодушия. Кто знает, может, Андрей так и остался бы стоять со слезами на глазах на речном берегу до самого вечера, до темноты, но вдруг высоко над ним, над его головой и над его слезами забился, затрепетал первый весенний жаворонок. Андрей запрокинул голову и тут же отличил его маленькое неутомимое тельце и хорошо расслышал его звонкоголосое пение и призывы:

– Жить хочу, жить хочу!

И хотя эти призывы относились явно не к Андрею, полуживому и пришедшему сюда, в мертво-запретную зону, не жить, а лишь доживать краткие свои дни, но все равно он послушался жаворонка, вытер ладонью глаза и только теперь заметил, что он стоит на очень памятном для себя месте, под высокой старой вербой, растущей в конце пойменных грядок.