Отшельник

Собака продолжала лаять, но открывать никто не торопился. А я… я чувствовала, что он там. Спрятался в привычной для него темноте, скрылся от меня за слоями собственной боли и проклятого упрямого самоедства. Отрицая и себя, и меня. Отрицая нас. Мне вдруг начало казаться, что «мы» — это плод моего воображения. Я что-то для себя сочинила и готова была в это поверить. Это было какое-то едкое ощущение безысходности. Словно я долгими часами шла по витиеватому лабиринту, исколола и изрезала все ноги, пальцы, ослепла и оглохла, пробираясь сквозь тягучий мрак. Но вместо выхода из ада я наткнулась на очередную стену, и я точно знаю, что там за ней избавление, но меня туда никто не пустит, и между кирпичами торчат острые зубья битого стекла, чтоб раны были более рваные и болезненные. За дверью раздался какой-то скрип, словно половицы под чьими-то ногами, и я жадно прислушалась, потом ударила по ней кулаками.

— Ромаааа, — простонала глухо у самой двери, упираясь в нее воспаленным лбом, — открой мне. Я знаю, что ты там. Слышишь? Я знаю! Впусти меня!

Больше не раздавалось ни одного звука. Словно проклятая тишина, практически ощутимая на ощупь, повисла везде вокруг меня и внутри меня. Какое-то время я еще звонила и стучала. Я что-то говорила и плакала. Я просила его открыть. Наверное, это была истерика. Может, там, и правда, никого не было… но я чувствовала, я каждой порой чувствовала его рядом, мне казалось, что воздух пахнет им, и я настойчиво билась в эту дверь, как будто это была его душа под железной броней с шипами, которые изорвали меня до мяса, но так и не дали до нее добраться.

— Почему ты делаешь это с нами? — упираясь лбом в нагревшееся от моих ладоней темно-коричневое покрытие. — С собой? Зачем ты себя наказываешь? Боишься меня? Боишься, что я причиню тебе боль? А про меня ты подумал? Подумал, какую боль ты причиняешь мне. Сколько боли ты обрушил на меня за все это время и продолжаешь рвать меня на части. Я полумертвая, Ромаааа. Ничего не хочется без тебя. Только одно и держит… слышишь? Что ж ты за зверь такой, чудовище, готовое корчиться от боли и грызть до костей других, но не позволить приблизиться к себе. Впусти! Меня!

Я много говорила. Не знаю, что именно. Наверное, всякую ерунду. Потом я сидела под этой дверью и молчала. Сквозь слезы смотрела в темноту лестничного пролета. Слышала, как поскуливает за дверью собака. Это было не просто жестоко — это была казнь. Очередная казнь всех моих надежд, иллюзий и веры во что-то светлое. Веры в то, что я смогла бы принести этот свет в его жизнь. Но ему он не нужен, он упивается своей болью, своим крахом. Я ему не нужна. Все правильно сказала Нина. Никто ему не нужен. Зря все это и бессмысленно. До дикости больно и совершенно бесполезно. Наивная идиотка, все еще пытающаяся смотреть на мир сквозь осколки розовых стекол с потеками крови от собственных ошибок, на которых я так ничему и не научилась.

Через какой-то бесконечный промежуток времени я встала с пола, посмотрела еще раз на дверь, пошла вниз и вдруг рванула обратно. Схватилась за ручку и несколько раз сильно ударила по двери ладонью.

— Я люблю тебя, Роман Огинский. Слышишь, упрямое чудовище? Я тебя люблю! Я хочу быть с тобой… и мне плевать — есть у тебя деньги или нет. Плевать, какой ты сейчас красивый или страшный. Я тебя люблю, ясно?! Люблю тебяяя, Ромааа! Это тыыы! Ты не умеешь любить, и нет… нет, никто тебе не нужен! Никто!

Ударила еще раз и пошла снова к лестнице, чуть пошатываясь от слабости и от наворачивающихся слез. Они обжигали глаза и горло, как ядовитый кипяток. Унизительно горькие и такие заслуженные. Не надо было быть настолько самоуверенной.

Прошла один пролет вниз и не смогла устоять на ногах, опустилась на ступеньку. Уткнулась лицом в колени. Пережду боль и пойду дальше. Она ведь станет тише, станет не настолько едкой. Немного отпустит, и я смогу идти. Спущусь вниз и вызову такси. Я справлюсь… должна справиться. Должна ради мамы и ребенка. Только горло рвет рыданием, и оно выбивается наружу тихими всхлипами. Пока не вздрогнула от чего-то холодного, тронувшего мои колени. Подняла голову и замерла — передо мной собачья морда, покрытая шрамами, с открытой пастью быстро дышит, вывалив язык на бок. Заскулил и несколько раз лизнул прямо в лицо.

— Лавруша, — всхлипнула и потрепала пса между ушами, и тогда меня чуть не свалили навзничь на лестнице от искреннего собачьего счастья. А я не могла сдержаться, слезы все катились и катились — он запомнил. Запомнил и забрал собаку себе. Монстр и чудовище. Да… только «настоящие» монстры так и поступают.

А потом пес вцепился в мой рукав и потянул за собой…. туда… обратно наверх. Брать еще раз еще одну вершину. Но тот, кто трижды разбился уже ничего не боится.

* * *