Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Тургенев ему отвечал: «По моему понятию, ни Европа не так стара, ни Россия не так молода, как ты их представляешь; мы сидим в одном мешке, и никакого за нами «специальнонового слова» не предвидится. Но дай Бог...»

Несмотря на разногласия, оба больших писателя продолжали, каждый по-своему, расшатывать крепостнические устои, отображать в своих произведениях тех передовых людей, которым, на их взгляд, история отвела будущее.

Пошёл уже четырнадцатый год, как Герцен с Огарёвым обосновались за границей, и восьмой, как здесь, в Англии, открыли Вольную русскую типографию. Их альманах «Полярная звезда», с обложки которого смотрели пятеро повешенных декабристов, поистине был звездой надежды, а выпуски «Колокола» звучали набатным призывом.

Листы «Колокола» нелегально переправлялись из Лондона в Петербург и Москву, их прятали и читали студенты университетов, интеллигенция, но к этой же газете тянулись министры, сенаторы, её ждали в Зимнем.

Толстой, часто бывая во дворце, не упускал случая просматривать «Колокол» чуть ли не из нумера в нумер, с удовольствием отмечая колкую, острую сатиру, с которой корреспонденты Герцена выставляли напоказ, клеймили позором мерзости российской жизни. Иные из заметок «Колокола», казалось многим, прямо напоминали Козьму Пруткова. Что ж, это только подтверждало, что лондонское вольное русское слово и прутковская сатира шли хотя своими самостоятельными, но в некотором смысле близкими путями.

Герцена живо интересовало всё, что происходило сейчас в России. Известно было: правительство готовило отмену крепостного права, заседали комиссии по выработке других реформ, которые могли в корне изменить общественную жизнь страны. Толстой в этом смысле представлял для него определённый источник новостей верных, а не просто слухов и сплетен. Но Александр Иванович не спешил с расспросами — ждал, что выложат сами гости.

   — Помнишь, Александр, мы с тобою спорили об особом, российском, пути, — начал Тургенев. — Знаю, ты и теперь готов доказывать, что Россия хотя и приходит к жизни как народ последний в ряду других, но зато полный юности и деятельности.

   — Нуда, — подхватил Герцен, — я не устану повторять: когда народы Европы мечтают о покое, народ русский, ещё полный юности, только приступает к жизни...

   — Вот об этом «приступе к жизни» мы и намерены поговорить! — воскликнул Иван Сергеевич. — Однако разговор наш в том смысле, как этому полному скрытой энергии, но совершенно невежественному, неграмотному и сбитому с толку исполинскому юноше помочь.

Иван Сергеевич вскинул львиной гривой, продолжая вышагивать по золотистому песку пляжа.

   — Погоди, Александр, я отнюдь не принижаю нашего мужика. Вспомни, не ты ли сам возмущался отсутствием у русского крестьянина всякого уважения к себе, клеймил его глупую выносливость и подчинение любым, даже самым неимоверным, притеснениям — словом, постоянную, веками бесправия выработанную готовность жить при любом порядке? Куда ж с таким народом, если вдруг выйдет воля? Посему и пришла мысль — поспособствовать народному образованию, для чего основать, скажем, Общество для распространения грамотности и первоначального обучения.

Лицо Герцена, особенно его сократовский лоб, в лучах солнца казалось красным, почти кирпичным, что и впрямь усиливало схожесть со шкипером или капитаном. Вдруг он остановился, рука потянулась к бородке, медленно её ощупала, и раздался его громкий заразительный смех:

   — Ах вот зачем вы ко мне прикатили: закрой свои политические издания и шлёпай на печатных машинах буквари!

   — Так, да не так! — возразил Павел Анненков, иначе — Тётка Полина, а ещё Петушиная Голова. — Изданий ваших не тронем, если только посоветуем кое-что приблизить к тому же мужику. А подумать вместе, какие классы или даже целые воскресные школы в России завести, — затем и приехали...

Да, усмехнулся про себя Герцен, слава Богу, что у него не петушиная голова, — мигом её снесли бы, так до него охочи не то что враги, но и иные друзья.

Вспомнил приезд к нему в Лондон «молодого старика» — Михаила Семёновича Щепкина, как он отрекомендовался сам, посланца настоящей, коренной России. «Твоё вольное слово, — говорил актёр, — обдало нас ужасом: ведь нас всех, твоих читателей, там, на родине, пересажают! Прекрати, Саша, свои революционные писания, нас пожалей. А сам садись на пароход, уезжай в Америку, года же через два-три, когда жар поостынет, просись обратно в Россию — царь должен простить. А так ты нас, ей-богу, придушишь. После твоих здешних писаний у нас дома даже имя Белинского упоминать нельзя!»

Были и другие визитёры — хотели, наоборот, драки, да с кровью. В один из приёмных дней, что дважды в неделю установил в своём лондонском Орсетт-Хаузе, на Вестбурн-Террас, объявился посетитель. Чёрное пальто не из самых модных, такая же затерханная шляпа. Нос крупный, очки, волосы закрывают уши. «Чернышевский Николай Гаврилович», — представился. Александру Ивановичу уже ранее передавали: новый ведущий критик «Современника» как-то в разговоре заявил, что уважает Герцена как никого из русских!