Отсюда и в вечность

Анджелло присел на пары рядом с Прюиттом и поздравил его с успешным выполнением операции. Затем к койке Прюитта потянулись остальные заключенные и с интересом слушали его рассказ о том, как он провел трое суток в карцере. Последним к Прюитту подошел высокий с проницательным взглядом человек, до этого спокойно сидевший на нарах неподалеку и внимательно прислушивавшийся к рассказу Прюитта.

Прюитт лежал па нарах, закутавшись в одеяло, и с радостью принимал поздравления от товарищей по бараку. Он был страшно доволен тем, что сумел перенести истязания в карцере и теперь мог считать себя равным с Анджелло и остальными заключенными в этом бараке.

В паузах между поздравлениями Анджелло успел рассказать Прюитту о том, что произошло с Блюмом. В тюрьме об этом стало известно к вечеру того же дня, когда это случилось, спустя шесть часов, после того как Прюитта отправили в карцер. Всех подробностей тогда еще не знали, но очень скоро Бэрри сумел через конвоиров выведать обо всем, что произошло в гарнизоне.

Заключенные реагировали на случившееся в общем так же, как и солдаты роты. Кроме Прюитта и Анджелло в тюрьме отбывали наказание еще несколько солдат из их полка, и они тоже знали Блюма. Все, без исключения, осуждали его. По их высказываниям можно было понять, что, будь у них то, что имел Блюм, они никогда не пошли бы на самоубийство. Большинство заключенных поступок Блюма очень разозлил.

Прюитту рассказ Анджелло показался чем-то потусторонним. Он никак не мог себе представить, что и как произошло.

— Ты говоришь, он сунул ствол винтовки в рот и пальцем ноги нажал курок?

— Да, — ответил Анджелло.

— И ему разнесло полчерепа?

— Ну конечно.

— Его будут здесь хоронить?

— Да. На солдатском кладбище. Никто не знает, где его родители.

— Не очень-то приятно лежать на солдатском кладбище. Ты когда-нибудь был там? Кладбище находится за гарнизонной прачечной.

— Нет, никогда не был и не пойду. Делать там нечего.

— Хотел бы я знать, что заставило Блюма застрелиться, — сказал Прюитт.

— Наверное, все-таки он был чокнутый.

— Он не был чокнутый.

— Был.

— Блюм меньше всего был похож на чокнутого. Какого черта вы так думаете о нем?!

— Наверное, он очень переживал, когда его стали подозревать в гомосексуализме.

— На гомика он тоже совсем не похож.

— Знаешь, мне хотелось поговорить с ним тогда, после нашей драки, — признался Прюитт. — Сказать ему, что я дрался с ним не потому, что он еврей, и не по каким-то там личным мотивам. Я собирался это сделать на следующий день, а ночью меня арестовали.

— Ты зря думаешь, будто он застрелился из-за того, что ты уложил его тогда.

— Я мог бы и не уложить. Мне просто повезло.

— Знаешь, Хэл давно предсказывал, что Блюм когда-нибудь покончит с собой.

— Бой у нас был равным, я бы даже сказал, что мне досталось больше. Если бы нас не остановили, мне бы туго пришлось. Мне очень не хочется думать, что я в какой-то мере повинен в смерти Блюма.

Они оба замолчали.

— Странно… — вяло произнес Анджелло. — Был человек, и вдруг нет его.

— Да, странно, — ответил Прюитт. — Не могу понять, что заставило Блюма так поступить.

Эти слова были сказаны как раз в тот момент, когда к койке Прюитта подошел высокий человек с проницательным взглядом и сел рядом с Анджелло. Без всяких усилий со своей стороны он притягивал к себе внимание всех, подобно магниту.

— Каждый человек имеет право убить себя, — мягко произнес он. — Это единственное неотъемлемое право, которое имеет человек, — право распоряжаться своей судьбой. И этого права никто у него отнять не может. Но к сожалению, судьба — единственное, чем может распоряжаться человек.

— Мне этого не понять, — заметил Прюитт.

— Почему же? Ведь это истина. Впрочем, может, ты и прав в том отношении, что и судьбу свою человек не выбирает.

— Я не это имел в виду, — сказал Прю.

— Знаю, — спокойно продолжал «философ», как уже успел назвать незнакомого ему человека Прюитт. — Скажи, пожалуйста. ты католик?

— Ну, я католик, — вместо Прюитта ответил Анджелло. — А что?

— Ничего. Ведь я говорил не о моральном, а о физическом праве, о возможности… Никакие законы и верования не в силах отнять у человека физического права убить себя, если он захочет это сделать. Ну, а для католика сразу же встает вопрос не о физическом, а о моральном праве.

— Разве это неверно? — спросил Анджелло.

— Все зависит от того, как подойти к вопросу. Как ты думаешь, пионеры христианской веры совершали самоубийства?

— Нет.

— От тебя, как от католика, я другого ответа и не ожидал. Но разве не католиками были рыцари крестовых походов?

— Эти рыцари не были самоубийцами. Их убивали.

— Но ведь они знали, на что идут, и принимали смерть по своей воле, не так ли?

— Конечно, но…

— Разве это не самоубийство?

— Но у них для этого были причины.

— Наверное, они надеялись таким путем получить путевку в рай.

— Блюм и рыцари крестовых походов — не одно и то же.