Отступать некуда

Второе сентября 1792 года — начало террора французской революции, когда толпа, взяв на себя обязанность судей и палачей, ворвалась в парижские тюрьмы, верша самосуд. Толпа состояла из лавочников и ремесленников всех разрядов и была обуреваема патриотическими чувствами. Образовался трибунал, «и, ввиду огромного числа обвиняемых, было решено, что дворяне, священники, офицеры, придворные, одним словом, люди, одно звание которых служит уже достаточным доказательством их виновности в глазах доброго патриота, будут убиты гуртом, без дальнейших рассуждений и специальных решений суда; что касается других, то их надлежало судить по внешнему виду и по их репутации». Самозваные судьи были экспансивны, чувствительны и нравственны: так, они, например, не брали ни денег, ни драгоценностей, найденных у своих жертв, а доставляли все это в целости и сохранности в революционные комитеты. Еще они были очень веселы, танцевали вокруг трупов, подтаскивали скамьи для «дам», желавших видеть, как убивают аристократов, и установили особый ритуал для занимательности. Осужденных решено было медленно проводить между шпалерами честных граждан, которые будут бить их тупым концом сабли, чтобы продлить мучения. Затем обнаженные жертвы кромсались еще в течение получаса, и, когда все уже вдоволь насмотрелись, врагов народа приканчивали, вспарывая им животы.

Все это делалось во имя свободы, равенства и братства и имело большое историческое значение для демократии. Расчищался путь для нового, и вместе с головами аристократов в прошлое летели фижмы, парики и последние излишества рокайля, туалеты становились проще, архитектура — легче, сады — естественней, скульптура — пластичней, живопись — выразительнее. Ровное, ясное сентябрьское солнце классицизма всходило над Европой и освещало английский парк, Аполлона Бельведерского среди цветов, двух девочек в белых платьях, играющих в волан, искусственный пруд, смотрящуюся в него уютную усадьбу с желтыми колоннами, и, заглядывая в окна, играло на полированной поверхности комодов и столов с пламенем красного дерева, на ягодицах бронзовой Психеи, склонившейся над бронзовым Амуром, и тихо-тихо тикали часы: тик-так, тик-так, тик-так. Декабрь, быть может, был главной русской ошибкой, все надо было устраивать в сентябре.

Розалия фон Тюммлер, героиня рассказа Томаса Манна «Обманутая», в свои пятьдесят лет влюбилась в двадцатичетырехлетнего американца с весьма значащим именем Кен Китон. Предвосхищая набоковскую «Лолиту» Манн изображает вожделение пережившей менопаузу Европы к свежести Нового Света. Влюбленность, как водится, произошла в мае, но окончательно положение вещей стало бесспорно ясным в «по-летнему теплый сентябрьский вечер». Кен остался к ужину и, попросив разрешения снять куртку, оказался в спортивной безрукавке, так что все могли любоваться его сильными мускулистыми руками. Бедную почтенную вдову бросало то в жар, то в холод, она краснела и бледнела, и изнемогала от страсти, и проклинала, и наслаждалась, и мучительно-сладостно содрогалась при виде его груди, робела и стыдилась своей непригодности, и собой воплощала самую настоящую золотую осень, прекрасную и бесплодную. Так мучилась и страдала бедняжка, пока — о чудо! — природа не сжалилась над ней и не послала знак свыше, и тело ее не омылось кровью и болью, и снова вернулась жизнь, триумф, триумф! Розалия снова стала женщиной, полноправной настоящей женщиной, достойной мужественной юности своего Аполлона Бельведерского. И вот она уже прижимается к нему, и признается ему, и целует его молодой рот, и губы, столь мучившие ее. Любовь делает чудо, преображает и освобождает. Впрочем, той же ночью Розалия почувствовала себя плохо, очень плохо, угодила в больницу и через несколько дней умерла от рака матки.

Коллизия «Обманутой» повторена в «Пианистке» Элинек-Ханеке, только в свете своего опыта героиня становится жестче, чем манновская Розалия. Вот тебе и возрождение, любовь классицизма к Аполлону Бельведерскому — судьба по свету шла за нами, как пианистка с бритвою в руке. Молодость, красота, сила: у классицизма критерии ровно те же, что и у физической любви. Несмотря на весь педантизм формы, классицизм — морской, зыбкий, текучий, неуловимый. Все ложь — желтые фасады с белыми колоннами, естественность английских парков, бронзовая Психея, склонившаяся над спящим Амуром, как пианистка над своим хоккеистом, старая, страшная, бесплодная. Любить юность античности опасно. Может быть, у культуры давно закончилось все женское, уже в конце восемнадцатого века, и поэтому развалившаяся на сентябрьском солнце Москва со своими потугами на неоклассику так похожа на пораженную раком матку.

Драмы

 

Ингушетия.