Отступник

Что ему были все девушки мира и их любовь, когда она — та самая — осталась там, в бетоне фундамента, разрезанная на куски и принесенная в подарок его друзьям — мухам.

Но друзья ли они ему?

Эти жужжащие твари! Отвратительные пожиратели падали! Они, как и Искусство, насмехались над ним! Они манили, обещали счастье и наслаждение — и не дали обещанного. Малахитовая ящерка Хозяйки Медной горы казалась ангелом в сравнении с ними. Лжецы, заставлявшие его втыкать смертоносный металл в плоть других людей.

Это больно — быть мертвым.

Жаждущий плакал. Он лежал ничком в снегу возле склепа Викториана и рыдал, загребая руками полные горсти снега, взметал их над головой. Облако потревоженной снежной пыли парило над ним. Кем он был в этот миг? Кающимся грешником? Быть может. И в его раскаяньи была искренность — хотя оно и опоздало; кровь людей богомерзкой татуировкой навсегда застыла у него на руках.

Что видел он в тот миг?

Ему казалось, что руки его выпачканы в крови, что кровь с его рук капает на белоснежный, невинный снег. И еще! Он видел свои жертвы; видел Вику. Давным-давно забыл он ее имя, а теперь, когда ее призрак прошел среди берез кладбища и тронул за ледяную (не от холода, а от отвращения к себе) руку, Павел вспомнил ее имя.

«Что ты тут делаешь, Вика?»

«Жду, когда ты пойдешь вслед за нами, нашей тропой — путем отчаянья».

И тогда он понял, каково это — получить кусок железа под ребра от любимого или любимой. А ведь еще несколько часов назад ему было все равно. Купаясь в белом невинном снегу, он на какое-то мгновение почувствовал себя Викой, понял, каково ползать в крови перед тем, к кому ты пришла обнаженной, даря свою девственность, свою душу. Это горько — умереть с перерезанным горлом, осознавая грубое превосходство мужской силы.

Но еще больнее убийце почувствовать это страдание на своей шкуре. Когда-то бытовало поверье, что в тот вечер, когда выпадает первый снег, сам Христос проходит по нему, пробуя невинность своих даров. Но может, перед Жаждущим в то утро и впрямь прошел он… коснувшись животворящими пальцами разгоряченного лба грешника, проскользнул мимо человека, который ради него отказался от даров древних богов — Богов Искусства. Отверг то, что могло принести ему и высшее блаженство, и умиротворение.

* * *

А потом, поздно вечером, когда Жаждущий уже ушел — даже не попрощавшись и не поблагодарив нас, — мы сидели в подземелье у Викториана, отдыхали и беседовали.

— Значит, ты считаешь, что Искусство окончательно оставило его душу? — спросила Валентина.

— Да, — ответил ей я. — Судя по реакции Павла, да. Но кто может сказать, какие тараканы прячутся в голове у человека?

— Ты называешь Искусство тараканами? — чуть обиженно спросил Виктор.

— Не хочу давать определения.

— Нет, подожди… — Викториан всем телом повернулся ко мне. Порой он бывал надоедливо дотошен, особенно если считал, что его собеседник совершенно не прав. — Значит, ты считаешь, что если человек не обладает частицей Искусства, он не должен убивать?

— Почему…

Но Виктор не дал мне договорить.

— Если идти следом за твоими рассуждениями, то получается, что лагеря для убийц — не больше и не меньше чем заповедники Искусства.

— Я такого не говорил.

— Павел стал нормальным человеком, с точки зрения нормальных людей, но мы — люди Искусства, даже если не Посвященные. И Павел теперь, с нашей точки зрения, стал одним из быдла…

— Значит, ты считаешь обычных людей быдлом!? — взорвался я.

Именно это была та единственная черта характера в Викториане, которую я терпеть не мог. Смотреть на простых людей сверху вниз. Не общаться, а снисходить до общения. Он и убивал-то, передавая свои жертвы в руки Мяснику, как опытный ветеринар вкалывает яд обреченным животным.

— Нет, ты меня не понимаешь. Ты же не простой человек, не один из этих работяг, которые только и думают, как влить в себя литр водки и взгромоздиться на бабу?

— Кстати, ложиться под мужика хотя бы один раз в сутки — очень приятная перспектива, — заметила Валентина. — Но вы пока спорьте, а я кофе сварю… Там у нас в холодильнике что-то осталось?

Вот такая она и была — Валентина. Она готова в любой момент убить вас или лечь с вами в постель (смотря по обстоятельствам), — но когда дело касалось принципиальных споров, Валентина уходила в сторону. Ей это было неинтересно, как неинтересны бывают политзанятия в школе КГБ.

Пока она готовила кофе, мы с Виктором спорили. Спорили до пены на губах, до хрипоты. Индивидуалист, как и все колдуны (иначе бы он и не стал колдуном), Викториан не мыслил себя одним из винтиков однородной человеческой массы. Честно говоря, наблюдая со стороны его противоречивую натуру (ведь он же общался с нами, не принадлежащими к кругу Посвященных), я забавлялся, специально подкалывая, заводя Викториана и потешаясь над его бурными эмоциями.

Чем же кончились наши споры?

Мы сидели за столом, пили кофе, потом кофе и коньяк…

А Жаждущий? Если бы тогда, распивая кофе, мы знали, что происходит с ним…

* * *