Отсутствующая структура. Введение в семиологию

IX. 1. И вот тут-то было бы логичным со стороны художественной критики, семиологии мифов, анализа социальных структур предъявить некоторые претензии тому самому структурализму, который был расшатан усилиями Лакана, а позже Деррида и Фуко. Если всякая структура есть не что иное, как сбывание бытия, и если бытие ответствует нам в той мере, в которой, приближаясь к нему, мы его неустанно вопрошаем[380], тогда все возможно, кроме одного – научного анализа цепочки знаков как чего-то объективного.

О какой объективности означающих может идти речь, если они разворачиваются в процессе неустанного и никогда не исчерпываемого вопрошания? Разве может критический анализ сводиться к выявлению функционирования форм означающих и не принимать при этом во внимание смыслов, которыми они могут наделяться по ходу дела?[381]

Как может Леви-Стросс, когда перед ним стоит вопрос о диалектической взаимосвязи структуры потреблениям

структуры произведения, пренебрегая сказанным нами по этому поводу, утверждать, что произведение искусства может быть исследовано на манер кристалла?[382]

Если Последняя Структура существует, то она несказуема, потому что нет такого метаязыка, который мог бы ее схватить, а если она только сквозит в языке и его оборотах, то она – не Последняя, ибо в тот самый миг, когда она начинает вырисовываться, она утрачивает те качества, которые делают ее Последней, т. е. способность отступать в тень, порождая другие проявления. И однако, до всякого определения к этой структуре обращаются, вызывая ее, и уже в само это вызывание входит тот самый аффективный компонент, который столь существен для всякого герменевтического отношения, и, стало быть, структура не объективна, но наделена смыслом.

Но если мы возвращаемся к истолкованию (а мы уже видели, что без диалектики интерпретации нельзя претендовать на построение какой бы то ни было структурной онтологии или онтологического структурализма), то вера в то, что выявленная нами структура объективна, дело мистическое, ведь тогда приходится соглашаться с тем, что Великий Поставщик всех смыслов гарантирует мне законность и правильность выявленного мной смысла.

IX. 2. Но, если я воздерживаюсь от суждения по поводу объективности структуры, мне ничего не остается, кроме как считать выявленную структуру со всеми ее смыслами познавательной моделью.

А если я знаю, что структура – это модель, то из этого следует, что с онтологической точки зрения она не существует.

Но если бы мы считали ее онтологической реальностью, мы должны были бы заключить, что как структура – а в этом мы уже убедились – она точно также не существует. В любом случае структура отсутствует. И ничего другого не остается: то ли считать это Отсутствие конститутивным для моих отношений с бытием, то ли признать структуру Фикцией. Третье решение: продолжать обращаться с ней как с истинной и поддающейся описанию в одно и то же время, – иллюзорно и ложно.

IX. 3. Но не даем ли мы вовлечь себя снова в череду скучных противоречий, с которыми онтологически корректное мышление быстро бы расправилось, причем исходя из наших собственных предпосылок?

Что же такое эти предложенные нами на место объективных структур фикции – ясно, это коды, рассматриваемые в качестве социальных установлений, как попытки обрисовать механизм событий, а также объяснить порождение сообщений, исходя при этом из лежащей в их основе системы правил. Но противопоставлять фикции как таковые мужественному приятию невозможности определения истоков, разве это не бегство от удела?

И удел этот ныне, на закате структурализма, похоже, предполагает две возможности, часто их путают, но иногда они драматически противостоят друг другу, как в случае апории структуры и отсутствия.

С одной стороны, структурализму грозит испустить дух в хайдеггерианстве скорее периода «Бытия и времени», чем позднего Хайдеггера: заботливое попечение психоаналитика во имя освобождения от заботы (как Sorge) претворяется в обреченность бытия-к-смерти. С другой стороны, хайдеггерианство, памятуя о своем ницшеанском коконе и об открытии не-изначальности, побуждает к радостному приятию игры, если «в каждый миг начинается бытие» и «вокруг каждого “здесь” катится “там”», если «центр – повсюду» и «изогнут путь вечности», тогда «имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освещался вещами? Говорить – это прекрасное безумие; говоря воспаряет человек над вещами. Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! В лад звукам танцует наша любовь на разноцветных радугах»[383]. К чему и приходит всякая повисшая в пустоте поэтика, склонная черпать из неиссякаемых кладезей языка, повествующего о себе самом.