Оттенки

— Тикси, моя Тикси, — прошептал молодой человек раскаянно, и полукружье его тела сжалось еще сильнее. Правая рука выпросталась из-под одеяла и обвилась вокруг хрупких плеч девушки. Голова приподнялась с подушки, губы потянулись к занятой шитьем ручке. Однако путь им преградила иголка, маленькая, но острая, угрожающе поблескивающая иголка. Губы чуть помедлили, — об этом можно было лишь догадаться, настолько мгновенной и незаметной была задержка, — и припали к руке.

— Боже мой! Ты с ума сошел! — воскликнула девушка. — Тебе больно? Ты укололся? Дай посмотрю!

Тикси нетерпеливо схватила голову молодого человека и сдавила большими пальцами рук его нижнюю губу, на коже выступила капелька крови.

— Бог правду видит, — сказала Тикси. — Так тебе и надо, так и надо! Поделом, поделом! Не нужно было меня трогать! Я же говорила тебе, не вертись, но разве ты слушаешься. Поделом, поделом!

С этими словами девушка покрывала поцелуями губы молодого человека, на которых все вновь и вновь розовым прыщиком проступала капелька крови.

2

— А у тебя кончик носа холодный, — сказал наконец со смехом Лутвей, выбрав мгновение между поцелуями.

— Помолчи! — ответила девушка и опустила голову молодого человека на подушку.

— Знаешь что? Набей-ка мне трубочку, — попросил Лутвей.

— Именно насчет трубочки я и собиралась поставить тебе условие.

— Вот как! Нет, этот номер не пройдет. Все, что угодно, только не это. Разве тебе не ясно: ты не можешь жить без поцелуев, а я — без трубки. Поцелуи расслабляют человека, а…

— Я опять уколю тебя!

— …трубка подтягивает. Ты только представь себе эту идиллию: ты сидишь и шьешь, а я лежу и попыхиваю трубочкой, изогнутый чубук трубки покоится на моей груди… прямо как в каком-нибудь романе, описывающем прелести семейной жизни.

— В комнате полно дыма, приятно воняет пивом, тускло, душно, прямо как в трактире, — подхватывает девушка, подражая тону молодого человека.

— Будь добра, принеси табак, а трубку со стены я уж и сам как-нибудь достану, тогда я скажу, что обещал.

— Ты злоупотребляешь моим любопытством.

— Но это единственное, чем я злоупотребляю, когда дело касается тебя, — произнес молодой человек после того, как девушка положила к нему на грудь коробку с табаком и вновь присела на край постели.

— Ну, скажешь ты наконец?! — воскликнула Тикси, когда из трубки пошел дым.

— Сейчас. Как приятно она попыхивает!.. Я имею в виду трубку.

— Я бы с удовольствием переломала все твои трубки.

— Ну зачем же, не говори глупостей. Посмотри лучше, до чего красиво висят они на стене. А сколько связано с ними воспоминаний!

— И поэзии, и грез! — подхватила Тикси, передразнивая.

— Совершенно верно — и поэзии и грез…

— Ты уже не однажды говорил мне об этом.

— Ну и что же! Видишь вон ту, с ольховой головкой, с чубуком из малинового ствола? Да посмотри же!

— Я тысячу раз на нее смотрела.

— Посмотри еще разок! Это моя первая трубка, я назвал ее «старухин черпак», набивал я ее листьями ольхи и мхом. Лучше всего идет олений мох… А в другой, вон в той, у которой бочок прогорел, я разжигал уже ворованный табак. Мне ее соседский пастух сделал, ну и мастер же по этой части был, любого токаря мог за пояс заткнуть…

— А по части кражи табака он тоже был мастер?

— Нет, в этом деле я перещеголял его. Он табак покупал, иной раз угощал и меня, ведь он был не подпасок, а настоящий пастух: от роду ему было лет пятьдесят, ноги — колесом, ковылял на них, словно на рессорах. Детей у него было — куча! Я, помню, все удивлялся, откуда у такого кривоногого столько детей.

— Теперь уже не удивляешься?

— Нет, теперь не удивляюсь, Кулно мне растолковал всю эту механику.

— Ах, вот оно что, стало быть — растолковал.

— У мужичка ноги подкачали, вот и не смог от баб удрать, так сказал Кулно.

— И ты ему поверил?

— Отчего бы и нет? Но сейчас дело не в этом.

— В чем же?

— Похоже, мне придется расстаться со своими трубками, а для меня это — нож острый. Я не смогу оставить себе даже те, что купил у калмыка на ярмарке в Нижнем и у турка — в Батуми. Все должен отдать, а если не отдать, так засунуть куда-нибудь подальше в ящик, чтобы на глаза не попадались и в комнате их духу не было.

— Ах ты бедняжка! Что за бессердечный человек этого требует?

Лутвей оставил вопрос девушки без ответа, словно бы не слышал его вовсе, и продолжал:

— А следом за трубками отправишься и ты.

— Я? — переспросила Тикси, перестала шить и обратила лицо к молодому человеку.

— Вот именно — ты. Ведь ты еще большее зло, чем трубки. Но вся беда в том, что два эти зла составляют почти всю мою жизнь.

— Говори толком, что у тебя на уме, говори!

— Я уже все сказал: с тобою и с трубками мне придется расстаться, иначе у меня скоро и последних лохмотьев не останется.

— Ты шутишь.

— Нет, я говорю серьезно. Четыре года, как я бездельничаю, я уже не знаю, где брать в долг. Тебе же известно, кто до последнего времени снабжал меня деньгами.

Тикси кивнула.

— А теперь Хелене предъявила ультиматум: либо трубки и ты, либо она и деньги. Не верит больше ни одному моему слову, даже рта раскрыть не дает.

— И ты, конечно, выбрал ее и деньги?