Оттепель. Льдинкою растаю на губах

В общежитии, не обращая внимания на оторопевшего Улугбека Мазафарова, он вымылся в душе, из которого уже третью неделю шла только холодная вода, тщательно причесался, надел шевиотовый пиджак и, отчаянно понравившись самому себе в зеркале, вышел на улицу. Теперь вот цветы еще нужно купить. Цветы, да. И торт. С тортом в одной руке и букетом в другой он не стал дожидаться скрипучего лифта и соколом взлетел на четвертый этаж. Он знал, что в этом доме живет Пичугин. И знал, что у Пичугина есть бабушка и сестра. Но кто мог подумать, что эта сестра… Вот, значит, их дверь. Ну, что же. Прекрасно. Дверь ему открыла сама Марьяна, босая, в домашнем халате, с распущенными по плечам мокрыми волосами. Так она еще больше напоминала русалку.

— Марьяна! Кто там? — спросили из глубины квартиры.

— Не знаю, бабуля.

— Что значит «не знаешь»?

На пороге ванной с мокрой простыней в руках выросла высокая худощавая женщина, пожилая, но еще не старуха, с милым морщинистым лицом и лучистыми глазами.

— Простите, вы к Саше, наверное?

— Я? Нет. Я не к Саше. Я к вам.

— Ко мне?

— И к Марьяне, — уточнил он, чувствуя, что еще немного — и сердце, выскочив из груди, покатится прямо по лестнице, отсчитывая ступеньки. — Я прошу у вас ее руки. Я режиссер Егор Мячин. Почти режиссер. Я ее полюбил.

— Марьяночка, может быть, чаю… — доброжелательно сказала бабушка. — Давайте спокойно обсудим…

— Прекрасно! Я торт вот принес. Но вы мне скажите: согласны?

— Давайте мы все-таки чаю попьем, — настояла бабушка, хотя Марьяна сделала ресницами быстрое движение, которое ясно говорило, что ей чай нисколько не нужен. — Поди в кухню, деточка, чайник поставь. А вы проходите… Егор, вы сказали? Садитесь, Егор.

Он сел за стол, на котором быстро выросли белые чашки, печенье в вазочке, варенье, такое красное, словно его только что сняли с огня, и принесенный им торт со слегка смазанной розочкой.

— Так вы режиссер? — спросила бабушка, щурясь на закат, золотящий окна.

— Да. Я режиссер, — твердо ответил Мячин. — У меня очень много планов. У меня очень хороший дипломный фильм. Я не хвастаюсь, так все говорят. И у меня будет интересная, разнообразная жизнь. Я очень люблю вашу внучку. Я прошу ее руки.

И тут не выдержала Марьяна.

— Бабуля! Ну, хватит! Мы не в кинофильме! И не на спектакле! Егор, вы меня извините, пожалуйста, но я вам сейчас говорю навсегда: я не пойду за вас замуж, я вас совершенно не знаю, я не знакомлюсь не только в ателье, но я нигде не знакомлюсь: ни в троллейбусе, ни в трамвае, ни в метро, ни на улице, ни даже в кондитерской. Я очень занята, потому что я учусь на химическом, и у меня куча занятий. И потом, самое главное: вы меня совсем не заинтересовали.

— Я понял, — сказал Егор Мячин, чувствуя, что с каждой минутой любит ее все сильнее. — Вам время ведь нужно. А я буду ждать. Я буду надеяться, ждать. Все понятно.

Пока он спускался по лестнице, ему хотелось плакать. Ему хотелось плакать от очень острой физической боли, которую он чувствовал не только в сердце, но и в животе, и в горле, и в легких, и даже в коленях. Он весь стал вдруг болью. Если она не согласится выйти за него замуж и не полюбит его, не нужен никакой Хрусталев с их грандиозными планами, ни новые фильмы. Совсем ничего ему больше не нужно.

Вечер наплывал на Москву. Все окна были открыты. Запах сирени смешивался с блинным чадом, потому что приближалось время ужина, с запахом бензина, женских духов, свежей выпечки из булочной, а на серебристом небе — очень далеко от людей — появились первые еле заметные звезды. Директор «Мосфильма» Пронин Семен Васильевич, наконец-то вылезший из своего кабинета, смотрел на Хрусталева, честно просидевшего в приемной полный рабочий день и ни разу никуда не отлучившегося, налитыми кровью глазами и орал так, что вздрагивала пишущая машинка на столе секретарши:

— Ты думал, что ты меня измором возьмешь? Нет, дудочки! Номер не вышел! Регину Марковну знаешь? Знаешь, как Регина Марковна говорит? «Иди в жопу»! Так и я тебе говорю: «Иди в жопу, Хрусталев! И там отдохни!» С меня хватит.