Отважный муж в минуты страха

— Я понял, — кивнул Сташевский. «Поздравляю, Сашок, — мрачно подумал он. — У тебя начинается двойная жизнь».

— Ну, придумали?

— Пусть будет Шестернев, — сказал Сташевский. — Защитник из ЦСКА.

— Кто ж не знает Альберта Шестернева?! Шестеренка — это сила! Я, кстати, тоже болею за армейцев. Очень удачный выбор. Я — Альберт, вы — Шестернев. Отлично! — он подал Саше руку. — Спасибо, что пришли. Не провожаю. Надеюсь, сами сообразите, как отсюда выбраться. О, стоп, стоп! Мы забыли самую главную мелочь, «мелочную главность», как выражается мой шеф. Вы будете проводить с Макки время, сыграете с ним в теннис, возможно, вам придется зайти в кафе, выпить самим, угостить девушек и тэ дэ — вам понадобятся деньги. Ну да, конечно! Много я вам не дам, не надейтесь, но так, что называется, на мелкие расходы… — из симметричного кармана на молнии он извлек деньги и бумажку, похожую на ведомость по зарплате. — Вот, пятьдесят рублей. И вот здесь, пожалуйста, распишитесь.

«За пятьдесят сребреников продаешься, внучок?» — услышал Сташевский голос в себе и отпрянул от ведомости.

— Не буду я нигде расписываться. Не нужны мне деньги, — быстро сказал он.

— Александр Григорьевич, поверьте, это простая формальность, не подставляйте меня — я обязан отчитаться перед начальством. Ну, хорошо, будем считать, это ваш гонорар за написанную для Комитета статью — мы ведь могли вам статью заказать по проблемам советско-иранских отношений, разве не так?

— Так, — сказал Саша. Он вдруг обессилел и увял, ему хотелось только одного: поскорее вырваться из объятий этого липучего, словно клей, человека на волю и свет. Он подписал ведомость, и в его руки перешли комитетские деньги. «На них кровь!» — вскричал в нем голос деда.

— Абсолютно чистые деньги, — заверил Альберт. — Только вчера из банка.

Сташевский поднялся; он жал упругую, теплую руку, смотрел Альберту в светло-голубые глаза и очень быстро соображал. «Все ложь. Не нужен им никакой Макки, с ним и так все ясно. Им нужен я, раз и навсегда, с потрохами, мозгами, руками и ногами, которые, по их желанию, могут быть пущены в ход». Он ступил в коридор, крашеная белая боковая дверь туалета оказалась у него по левую руку, и вдруг шалая мысль влетела ему в голову.

— Я зайду, на дорожку? — обернувшись к Альберту, спросил он, уверенный в том, что ему не разрешат, заведомо ликующий от того, что тем самым выдадут себя, потому что в ванной комнате второй час потеет тот самый упырь с наушниками.

— Пожалуйста, конечно, — ответил Альберт. Саша толкнул белую дверь, узрел умывальник, душ, унитаз и более, к своему изумлению, никого и ничего. Быстро закрылся изнутри, пустил для проформы воду и попытался осмыслить момент. «Значит, не все ложь? — подумал он. — Может, ему можно верить? Может — и правда, все ограничится разовым заданием, и отлипнут? И никакой не будет серной кислоты?»

6

Вывалился из гостиницы, хватил полной грудью воздуха и удивился счастью обычного свободного вдоха.

Погода разгулялась, сделалась превосходной. Не жаркой, не холодной, но с приятным шевелящим ветерком, тем самым, что лишает человека телесной тяжести и способствует размышлению.

Не шел, летел в обратный свободный путь по Горького, снизу вверх, от Охотного к Пушкинской и Маяковке; задевал прохожих, извинялся, но видел перед собой недалеко и плохо. Поток летних нарядных людей накатывался на него сверху; они казались ему чистыми и светлыми, на него же, казалось ему, все, как один, смотрят с осуждением и презрением как на последнего подлеца. «Зачем я дал согласие? Зачем расписался и принял деньги — от кого?! Могу их выбросить, но что это изменит? Меня заставили? Никто меня не заставлял. Тогда почему я не встал и резко не отказался? Не понимаю, сам себя не понимаю. Перестройка, демократия, свобода вокруг. Ну что гэбисты могли мне сделать? — спросил он себя и вдруг, вспомнив Костюкевича, сам же себе ответил: — Все… Все, что захотят… Я говно. Слабое, беспомощное и беззащитное. Я понял, в ГБ ломается только говно. Прости меня, дед, я тебя предал».