Отважный муж в минуты страха

Он заметил Макки, беседующего с французом, но предпочел сразу к нему не подходить. Исподволь разглядывал его с дистанции, смуглого, черноволосого, белозубого, элегантного перса, истинного индоевропейца, носителя древних генов, потомка великих царей Кира и Дария. «Лет на семь-восемь меня постарше, — отмечал Саша, — глаз и речь быстрые, что говорит о сообразительности и скорости мышления. Как вести себя с ним? Как естественным образом завязать общение? О чем говорить? Что выспрашивать? На что рассчитывает рабоче-крестьянский простоватый Альберт в поединке с мудростью веков? Он рассчитывает на меня, Сашу Сташевского, — подумал он, — на мои свежие мозги, знания и талант, но смогу ли я, потянули нагрузку, если учесть, что Макки еще и разведчик?» Задача показалась Сташевскому интересной и вполне себе творческой; как каждая творческая задача, она его увлекла, но то, что он сотворил далее, удивило даже его самого. Какая, из какого воздуха взявшаяся фантазия подсказала ему столь гениальную импровизацию и первый ход, он и сам не знал, но уже в следующий момент припал на правую ногу и, изрядно захромав на левую, шагнул к Макки.

— Приветствую вас, господин Макки! — на чистом фарси обратился он к дипломату.

— Салам, господин Сташевский! — профессионально обрадовался Макки. — Как вы себя чувствуете?

«Как вы себя чувствуете?» — чистая проформа вежливости у персов, автоматическая часть приветствия, не более, обращать на нее внимание не следует, знал Саша, следует, в свою очередь, аналогично собеседника переспросить.

— Неплохо, господин Макки. Как себя чувствуете вы?

Далее, по законам классического иранского политеса, следовало неторопливо поинтересоваться, как себя чувствуют жена, потом сын, дочь, родственники и т. д. Саша это знал, но делать этого не стал. Развернувшись в сторону проходящего официанта, снял с подноса бокал с красным вином, не забыв при развороте нарочито-естественно хромануть на «больную» ногу. «Спроси же меня, спроси, что с ногой! — заклинал про себя иранца Сташевский. — Как наблюдательный воспитанный человек ты просто обязан меня об этом спросить! Тем более что я действительно ее натер долбаными ботинками».

— Давно вас не видел, господин Сташевский, — сказал Макки.

— Проблема в том, что я вас тоже не видел довольно давно, — сказал Саша.

Оба засмеялись.

«Хитрый черт, — подумал Саша. — Обходительный, но хитрый. Не спрашивает».

— Что с ногой, господин Сташевский? — неожиданно спросил Макки. — Я помню, вы не хромали.

«Клюнул! — возликовал про себя Саша. — Подставил губу под крючок!»

— Большой теннис, — вслух вздохнул он. — Я жертва любимой игры.

— Вы играете в теннис?

«Не так уж он хитер, — подумал Сташевский. — Классно я вывел его на тему. Теперь он должен предложить мне сыграть».

— Я фанат, — сказал он. — Играю трижды в неделю, но зверское желание ударить ракеткой по мячу испытываю постоянно.

— Господин Сташевский, послушайте, я думаю, повезло и вам, и мне. Я тоже обожаю теннис, я страдаю от отсутствия партнера; в нашем посольстве теперь одни муллы, которые играют в другие игры. Вот я спрашиваю: почему бы нам — когда пройдет ваша нога — не сгонять пару сетов? Или вы боитесь шайтана КГБ?

— Конечно, боюсь. Поэтому и думаю: почему бы не сгонять?

Оба снова засмеялись.

«Кто придумал, что Восток — дело тонкое?», — подумал Саша.

«Хромает то на правую, то на левую ногу, — подумал Макки. — Так не бывает».

9

Сошлись на корте стадиона в Лужниках, в Теннисном городке.

Макки играл неплохо, но гораздо хуже Саши, чья баскетбольная хватка, стрелковая меткость и прочие природные таланты распространялись и на теннис. Он опережал иранца по скорости и соображению, быстрее бегал и лучше предугадывал игру, точнее бил по мячу и сильнее подавал. Весь в белом, словно на кортах Уимблдона, черноволосый и смуглый Аббас, что было сил, старался ему противостоять, в восклицаниях своих то призывал в помощь аллаха, то проклинал шайтана, героически проигрывал, но, и это было заметно, получал от такого тенниса и такого сильного партнера истинное удовольствие.

И Саша был в восторге. Не потому, что побеждал Макки и выполнял задание Альберта, об этом, едва выйдя на корт, он позабыл — как обычно, едва замахнувшись ракеткой, забывал всю прочую, существовавшую вне тенниса проблемную жизнь. А потому, что упруг был корт, прекрасен день, чисто небо и свеж ветерок, поднимавший моментами легкую бодрящую поземку с песчаного покрытия площадки. Потому что сочно била по мячу его немецкая ракетка «Фелькль», купленная через знакомых у члена сборной Союза Константина Пугаева, потому что на соседних кортах играли и смеялись красивые веселые люди, для которых, как и для него, теннис означал молодость и отсутствие смерти.