Отважный муж в минуты страха

Позвонил в дверь. Знал, что в такое время никого в квартире быть не может, а все же позвонил, привычка.

Не дождавшись ответа, приложил ухо к черному дерматину, услышал бодрую советскую песню и улыбнулся — мама никогда не выключала радиоточку, считая ее голоса и звуки лучшим профилактическим средством от воров.

Ключ у него был личный, персональный, почти полгода дожидавшийся встречи со своим замком в «пистоне», потайном кармане Сашиных джинсов; дверь распахнулась широко и гостеприимно: входи, усталый путник.

Поставил чемоданы и огляделся. Чисто, ухоженно, красиво. Красивым, на удивление, выглядело даже то, что обычно казалось допотопным и уродливым: чешская топорная мебель, тюль занавесок, старый, в пятнах, машинный ковер на полу. Сразу вспомнились: мама с вечной тряпкой в руках и отец с молотком и дрелью, прилаживающий к бетонной стене очередную полку или картинку. Вспомнились и пролили в грудь тепло. «Привет, родители, — подумал он, — ваш хулиган и отличник, кажется, дома».

Пересек гостиную и, выдохнув, с шумом бросил себя в большое, гнутое ореховое кресло на колесиках, единственную старинную вещь, что стояла напротив телевизора; кресло было отцовским, наследственным, но Саша, подсознательно ощущая себя отцовской сменой, любил в нем сиживать тоже.

Заметив на тумбочке рядом с креслом пульт, включил отцовскую гордость, телевизор «Филипс», купленный по случаю у часто выезжавшего за границу и часто менявшего технику танцовщика моисеевского ансамбля Гордеева. Вспыхнула и нарисовалась картинка: корреспондент с очень аккуратной прической задавал Горбачеву заранее оговоренные вопросы, на которые президент отвечал темпераментно, жутко путано, но очень убежденно, — про демократизацию всей советской жизни и неустанное движение вперед; куда вперед, было не совсем понятно.

«Все, — сказал себе Саша, — я дома». Не было Ирана, Костромина и переломанных ног. Есть только дом, родимый дом. Отечество.

Он вспомнил о сюрпризах и о том, что, заранее заготовленные, они всегда бывают эффектней. Коробку с обещанным транзистором «Сони» сунул дорогому папе под пуховую подушку, верно рассчитав, что подарок неминуемо будет найден и вызовет крик восторга перед самым сном. Куда положить кофточку и бирюзовый гарнитур, купленные маме, долго не мог сообразить. В ванную, на полку шкафа, под вешалку? — варианты пробовались и браковались один за другим как не отвечающие главному замыслу: неожиданность, умиление, счастье. Наконец, понял, что маму не следует отличать от отца, и лучшего места для сюрприза, чем под подушкой, ему не найти.

С дедом решил обойтись без сюрпризов, ни к чему были старику лишние стрессы. Коробку с японской катушкой для спиннинга, давней дедовой мечтой, Саша выставил в открытую, на стол, на самое видное место.

Покончив с подарками, глотнул воды из-под обычного московского водопроводного крана; вода показалась необыкновенно вкусной, освежила и придала новых сил, и тогда, наконец, он сделал то, о чем мечтал с первой минуты, что приближал как самую большую радость, но, сознательно мучая свой организм, оттягивал самую большую радость до последней возможной минуты.

— Я слушаю, — ответил ее голос.

— Привет, — сказал он.

Через двадцать минут он оказался у нее; и так счастливо все устроила судьба, что в тот день родители Светланы откочевали на дачу, и квартира осталась молодым и истосковавшимся.

— Ты, кажется, хромаешь? — спросила она.

— Вывих, — сказал он.

Оба были так счастливы, что первые простые отрывистые слова не сняли напряжения и неловкости, потребовался чай вдвоем.

— Ты поседел, — сказала Светлана.

— Там сильное солнце, — сказал Саша.

— Мне всегда нравились седые мужчины, — сказала она.

— Я старался угодить, — сказал Саша.

Золотые петухи. Расписные дулевские чашки.

Багровый чай остался недопитым. Извивы пара пружиной поднимались кверху и исчезали под лепниной сталинских потолков. Он ринулся на нее со всей долгонакопленной энергией и космическим желанием. И потерпел ужасную неудачу.

В суете и подлой дрожи он сделал еще одну попытку заставить восстать организм, но и она оказалась ничем не лучше первой.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Все будет хорошо, — сказала она.

Лицо Мехрибан вдруг ожило перед ним. Глаза, прикрытые веками, объятие, последний выдох-вскрик. Он забыл о ней, она сама напомнила о себе, и он понял, что персиянка никогда его не отпустит, потому что его любовь была отдана ей добровольно и искренне. В страхе сжав сердце, он мгновенно сообразил, что для него путь к освобождению заключен теперь в одной-единственной, опасной и рискованной возможности. Он мог бы сейчас поступить так, как в подобных ситуациях поступают тысячи обычных лживых мужчин, но он понял, что здесь, перед Светкой для него нынешнего, вернувшегося из Ирана хромого и седого Александра Сташевского, другого пути не существует.

— Светлана, — сказал он, — я был с другой женщиной. Если можешь, прости. Я хочу прожить с тобой всю жизнь.