Ответ

Ум Эстер не был смущен подобной отповедью, но сердце мучительно ныло. Она знала, что профессор все еще к ней привязан, отсюда и обида его и грубость, но эта уверенность так же мало ее утешала, как, напротив, иная уверенность — в том, что однажды придется умереть, — никогда не лишала красивой, здоровой жизнерадостности. Забыв трубку в руке, она уронила голову на спинку кресла, из глаз полились слезы. У нее не было сил даже подняться за носовым платком, она вытирала слезы тыльной стороной ладони. Маленькая настольная лампа под розовым абажуром мягко освещала комнату, белые, в мелких цветочках, французские обои, белый потолок и светлый персидский ковер, застилавший весь пол, с особым усердием изливая свет на изящный дамский письменный стол с кривыми ножками, перед которым сидела Эстер, на толстую сафьяновую папку для бумаг, чернильницу светлой меди, поднятую над головой нагой женской фигуркой из черного мрамора, черные лайковые перчатки, брошенные на угол стола, и рядом с ними, в мейсенском блюде, до краев налитом водой, — огромный букет ранних фиалок, деликатный, едва уловимый запах которых наполнял эту хорошо протопленную комнату видениями близившейся весны. Профессору был незнаком этот мир, и именно поэтому все здесь говорило о нем, ибо по справедливости принадлежало только ему. Тщетно повторяла себе Эстер, что рано или поздно он к ней вернется: минувшая неделя, когда он так и не пришел, по особой системе мер, известной только любви, оказалась для нее в десять раз длиннее тех десяти месяцев, что она провела у матери. Уронив голову на спинку обитого желтым шелком кресла, на фоне которого необычно светились ее золотистые волосы, полуоткрыв рот и полузакрыв глаза с застывшими в уголках слезинками, впившись маленькими белыми руками в подлокотники, она была так несчастна всем своим прекрасным, жаждущим жизни телом — хотя знала: профессор к ней вернется, — что не сомневалась — вот сейчас придет смерть. Она ощущала себя разбитой, истрепанной, безобразной — зная при этом, что красива, — и не допускала мысли, чтобы ее пожелал самый никудышный мужчина. Она видела себя чудовищно старой, — хотя сердцем, легкими, кишками и почками, всей кожей знала, что молода, — и любую другую женщину считала лучше себя, желаннее, живее, с большими правами на любовь, материнство, более достойной счастья. Комната, залитая ровным и мягким розоватым светом, потемнела, окутанная ее отчаянием. Она не чувствовала своего тела, струящейся по жилам крови. И плакать больше не могла, в аду не плачут. Жизнь стала ей нестерпима. Сухие глаза смотрели на белые шелковые туфельки и видели их гадкими, безобразными. Закрытый халат темно-синего бархата на малиновой шелковой подкладке, который она так любила, сейчас нестерпимо резал исстрадавшиеся глаза, ей хотелось сорвать его, сбросить с себя. Эстер стало вдруг отвратительно кресло, на котором она сидела, стол, вся ее комната. Фиалки с их ханжеским запахом возвещали несуществующее, лживое счастье, которое похоронит зима. Этот запах был теперь невыносим ей. Эстер выпустила телефонную трубку, которую все еще сжимала в руке, и закрыла глаза, она не хотела видеть, слышать, дышать, не хотела жить. Вспомнилась мать, похороненная десять дней назад; старушка приняла смерть тихо и молча, почти удовлетворенно, словно и не желая прожить ни на один день больше. Мать, никогда ни о чем таком не говорившая, знала то, что Эстер осознала, как показалось ей, сейчас — жизнь есть безысходное страдание. Знала, что умереть лучше, чем жить. Комната вдруг закружилась и совсем потемнела. Эстер понимала, что сейчас потеряет сознание, ее раздирала такая мука, какую человек не в состоянии вынести при ясном уме. Она встала, зашла в ванную, погасила газовый рожок, вернулась к себе. Но до кровати дойти не успела и упала в беспамятстве на ковер.

Наутро она все же проснулась в постели, хотя и не помнила, как добралась до нее; вероятно, немного придя в себя, в полуобмороке поднялась с ковра и легла на кровать. Настольная лампа уже не горела, очевидно, ложась, Эстер выключила ее. Она проснулась, равнодушная ко всему, словно сон пригасил в ней весь пыл страстей. Позавтракала в постели, потом искупалась, оделась. Пока прибирали ее комнату, перешла к Ивану, где уже было протоплено, села у окна, стала смотреть на редко пробегавшие по проспекту Андраши машины. От ночного недомогания не осталось и следа, она была свежая, отдохнувшая, бодрая. Ее занимали практические вопросы. На деньги профессора, по крайней мере сейчас, рассчитывать нельзя. Расстаться с одной служанкой? Или оставить все как есть, пока профессор не вернется к ней? Перебраться в квартиру поскромнее? И покупать ли те коричневые туфли, которые она видела на витрине улицы Ваци? Нет, прежде надо получить ответ на более первоочередные вопросы. Все прочее можно обдумать тогда, когда она будет знать, что станется с ней.