Овидий в изгнании

К загсу приехал отец. Застигнутый на работе звонком матери, сообщившей, что у Жени сегодня свадьба и что он мог бы поздравить ребенка в такой день, он подошел с букетом лилий для новобрачной, когда все были внутри, и во все время, пока производилась регистрация и насморочно игрался живой Мендельсон на аккордеоне, он, стесняясь войти, ковырял пупсов и гладил ленты на свадебных «Волгах». Дверь ударила, из нее посыпались свидетели и сочувствующие, прочищая путь главной паре; он собрался и пошел навстречу. — Дорогой Женя! — торжественно начал он, обращаясь к жениху, красному от праздничного смущения и в тесном костюме цвета мокрого асфальта. Мать дернула его за рукав, он осекся; «Это Сережа. Вот Женя», — шепнула она, указывая подбородком на улыбающуюся ему невесту, с фатой на блестящих черных кудрях, в пышном белом платье, удачно скрадывающем седьмой месяц беременности. — Дорогая Женя! — прочувствованно сказал он. — Вот уже ты стала совсем большая — а давно ли, кажется, была совсем маленькая! Мы с твоей мамой всегда хотели для тебя счастья, думали ночами об этом, и теперь, когда ты вступаешь в самостоятельную жизнь, я хочу пожелать тебе к твоим прекрасным душевным качествам немного удачи. Пусть все у тебя в жизни сложится хорошо и вы с Сережей будете счастливы, и ваши дети будут для вас радостью, гордостью и опорой… кого ждете-то? — выдохнул он, почувствовав, что можно перейти к неофициальному тону. — Мальчика, — веско прогудел Сережа. — Спасибо, пап, — сказала Женя, приближаясь к его лицу зыбким облаком парфюма и фаты. — Хорошо, что вырвался к нам.

По традиции они возложили цветы к памятнику поэту Кольцову, не отрывая от него серьезных взглядов, а принеся приязни дань негромкому поэту, всей кавалькадой помчались за город, чтобы по другой, не менее красивой традиции перенести невесту на руках через мост. Впереди них на согнутых ногах равномерно бежал спиной вперед человек с кинокамерой. «Сереж, ты меня любишь?» — спрашивала невеста, щекоча ему ухо уместным вопросом. «Я тебя очень люблю», — размеренно отвечал он, вышагивая вдоль чугунной ограды, под которой непонятно в какую сторону текла флегматичная вода. «Нет, Сереж, а как ты меня любишь? Ты меня

больше любишь или маму?» — «Женек, ну разве это можно сравнивать. Ты сама по себе, а мама сама по себе. Это же совсем разные вещи», — серьезно возражал он. «Да, конечно, — она вытягивала губки, с огоньком в глазах, которого он не видел, не имея возможности отвлекаться, — мама у тебя такие чудесные пирожки печет с яблоками, я так не умею». — «Жень, ну причем тут пирожки. Что ты такое говоришь, в самом деле. Как будто я вас за пирожки люблю». — «А за что?» Он шумно вздохнул. «А вот расписывались бы в марте, как я хотела, тебе сейчас было бы легче». — «Тогда тебе было бы холоднее». — «Сереж, какой ты рассудительный».

Потом было веселое гулянье в арендованном детском саду с ненавязчивым, но стойким духом младшей группы. Все было замечательно, свекор со свекровью при общем одобрении учили молодых целоваться, по стенам были развешаны плакаты с задорными стихами, стульев взрослого фасона не хватало, вдоль стола проложили сороковку меж двумя стульями, и когда с одного конца доски вставали, с другого падали, и это занимало внимание в те недолгие моменты, когда тамада почему-либо уставал; незамужние подруги невесты бегали на лестничную площадку к неженатым друзьям жениха, а сосредоточенный Сережа под вечер хотел подраться с кем-то из них или со всеми, но его сумели отвлечь, и он, обиженный, курил на лестнице с неизвестно чьим, взятым за шкирку малиновым пиджаком в большой руке, — в общем, как мы сказали, все было замечательно, и когда мать впоследствии спрашивала у Жени: «Ну, как все прошло, на твой взгляд?» — она неизменно отвечала: «Мам, все было замечательно».