Овидий в изгнании

Амур, пограничная речка,В зеленых течет берегах.И ночью и днем часовыеСтоят на суровых постах.Приходит домой пограничник:«Я службу исполнил свою.Встречай же героя, супруга,Возьми плащ-палатку мою.Три раза хотел нарушительГраницу пройти в эту ночь,И трижды средь бури и ливняС позором я гнал его прочь.В четвертый в свои сапоги онЗасунулся пяткой вперед,Чтоб след его нашим не выдал,

Куда его тропка ведет.Но выследил я негодяя,Навел на него автомат,И плелся он в штаб, спотыкаясь,В ботинках носками назад.Встречай же героя, родная!»Но смотрит печально жена,Супруга не хочет приветить,Как будто не рада она.«Что ж, милая, мне не проводишьПо кудрям ты нежной рукой?Ужель ты меня позабыла,Пока я хранил твой покой?»«Чего ж приуныла, хозяйка? —Из клетки кричит попугай. —

Уставшему мужу сапожкиС натруженных ног разувай.Тобою жена, пограничник,В недобрый оставлена час.Сберег от врага ты отчизну,Но дом от измены не спас».Тут тяжко вздохнул пограничник,В объятьях супругу он сжал,Забилась она, закричала,Почуяла в сердце кинжал.«Ты прав, только жаль — не успелаПоведать тебе я о том,Что спит наш с тобою младенецПод этим булатным ножом».Штыком он ей вырыл могилу,

И слезы дробились о штык.Он вырвал язык попугаю,Предательский этот язык.«Амур, я тебя проклинаю! —Он к небу ладони поднял. —Я службу служил тебе верно,Ты ж выпил всю жизнь у меня!»Никто не видал его больше,Лишь то сообщалось в молве,Что тихо околыш зеленыйВ амурской кружился волне.Амур, пограничная речка,В зеленых течет берегах.И ночью и днем часовыеСтоят на суровых постах.

Финал истории исполнялся непосредственно над моим ухом.

Тут я не выдержал. Я знаю, как это комично, когда в публичный гнев впадает человек, не обладающий способностью быть убедительным, но я… Я вскочил — конечно, положа свернутую газетку на свое место, чтоб никто не занял его, пока я привстаю, — и заорал на этих бедных людей, промышляющих чем им Бог послал:

— Ну почему от вас никогда покою нет? Что вы такое поете? Что это, скажите мне, звонкие вы мои?

Кажется, все оглянулись. «Любил Джульетту», по горизонтали, на мгновенье остался неразгаданным, и апокалиптические разговоры, обычные между незнакомыми людьми в медленном транспорте, тоже стихли.

Эти певцы, конечно, не ждали от меня денег — я умею придать лицу такое выражение, которое разборчиво говорит: «Отойди, солист», — но, с другой стороны, они привыкли считать равнодушие самым невыгодным ответом на свои усилия; опыт показал, что они ошибались.

— А чего не так-то? — спросили они, пятясь и смыкая баян, с выраженьем наглого испуга на лице.

— Вот так это делается! Вот так! вот так!

И, откашлявшись на сторону, я затянул, клянусь всем святым, так, как не пел никогда в жизни, — а в те времена, когда у меня были хорошие легкие, я побеждал на всех смотрах строя и песни:

Амур, пограничная речка,

В зеленых течет берегах.

И ночью и днем часовые

Стоят на суровых постах.

Когда голос мой, летящий в потолок, еще выводил рулады на предмет бытовой неустроенности часовых, я видел кругом опасливые взгляды и начинал с ужасом думать, как мне быть, когда кончится строфа и наступит молчание, и как мне еще час ехать на этой скамейке после того безумия, которое я средь них водворил, — но тут горлом у меня пошла кровь, я упал ничком, окунувшись в чью-то корзину с рассадой, и поднялся на ноги уже здесь.

Он оглянулся.

— Возможно, вы считаете это объяснением, — по некотором молчании вымолвил Генподрядчик, — но, боюсь, я повторю свой вопрос: где же ваш грех?