Озарения

mourir, qui n’ont point vu ce jour. Mais de mon frère

le poète, on a eu des nouvelles. Il a écrit encore une

chose très douce. Et quelques-uns en eurent connaissance.

Из книги Горечи (Amers)

И вы, моря…

I

И вы, Моря, чтецы видений, которым нет конца ни края, оставите ли нас однажды вечером у ростр умолкших Града, среди твоих, народ, камней и бронзовых ветвистых лоз?

Тем, кто внимают нам на этом склоне века, не знающего упадка, тесно в твоих, толпа, пределах: Море, бескрайнее и зелёное, словно полоска зари там, где восходят люди,

Море в праздничном, одой из камня ты сходишь по мрамору лестниц: канун праздника и сам он – к нашим пределам – и рокот немолчный и праздник в рост человеческий – Море само есть вигилия наша, божественного оглашение…

Траурный аромат розы в осаду уже не возьмёт прутья ограды могильной; час ходячий всем здесь чужую душу свою в пальмовых листьях не спрячет … Горечь, была ли когда-нибудь ты на губах у нас ныне живущих?

Видел улыбку в блеске огней во всю ширь отдыхающей этой громады: Море в праздничном видений наших – словно Пасха трав зеленеющих, словно праздник, который мы празднуем,

Море в пределах своих всё в праздничном, а над ним – сокольничанье белым-белых облаков, словно франшиза[10] гнезда родового или под «право мёртвой руки»[11]

подпавшие земли или провинция, в буйстве трав утопавшая и проигранная в кости …

О, бриз, рожденье моё собою наполни! И милость моя канет, кружась, под сводами зрачка широчайшими!. Дротики Полдня трепещут во вратах радости. Барабаны небытия уступают свирелям света. И Океан, тушей своей обминая умершие розы, над белым известняком наших террас поднимает голову Тетрарха!

Фредерик Лорд Лейтон, Жаркий июнь

Et vous, Mers …

I

Et vous, Mers, qui lisez dans de plus vastes songes, nous laisserez-vous un soir aux rostres de la Ville, parmi la pierre publique et les pampres de bronze?

Plus large, ô foule, notre audience sur ce versant d’un âge sans déclin: la Mer, immense et verte comme une aube à l’orient des hommes,

La Mer en fête sur ses marches comme une ode de pierre: vigile et fête à nos frontières, murmure et fête à hauteur d’homme – la Mer elle-même notre veille, comme une promulgation divine…

L’odeur funèbre de la rose n’assiégera plus les grilles du tombeau; l’heure vivante dans les palmes ne taira plus son âme d’étrangère… Amères, nos lèvres de vivants le furent-elles jamais?

J’ai vu sourire aux feux du large la grande chose fériée: la Mer en fête de nos songes, comme une Pâque d’herbe verte et comme fête que l’on fête,

Toute la Mer en fête des confins, sous sa fauconnerie de nuées blanches, comme domaine de franchise et comme terre de mainmorte, comme province d’herbe folle et qui fut jouée au dés…

Inonde, ô brise, ma naissance! Et ma faveur s’en aille au cirque de plus vaste pupille!.. Les sagaies de Midi vibrent aux portes de la joie. Les tambours du néant cèdent aux fibres de lumière. Et l’Océan, de toute parts foulant son poids de roses mortes,

Sur nos terrasses de calcium lève se tête de Tétrarque!

* * *

И было это на закате, когда, словно по вывернутым наружу внутренностям, переполнившим пространство, пробегает первая вечерняя дрожь, в то время как над позолотой храмов и в Колизеях с оградами старинного литья (в которых солнечные лучи пробили бреши), в невидимых гнёздах сипух пробуждается предвечный дух таинств среди внезапно возникшего оживления широко представленной париетальной[12].

И когда мы бежали к тому, что было обещано нашими снами по красной земле ввысь уходящего склона, под завязку набитого костями и головами принесённого в жертву скота, и когда мы топтали своими ногами красную землю жертвоприношений, убранную словно для празднества лозами и пряными травами, – так голова овна под золотой лежит бахромой и шнуровкой, – мы увидели как вдалеке к небу взмывает ещё один лик из наших сновидений: святыня в своём величии, Море, чужое, часами стражи своей мерящее своё одиночество, – словно та неуступчивая и несравненная Чужестранка, обречённая до скончания века ждать того, кто будет ей под стать, – Море, блуждающее, попавшее в ловушку своего заблуждения.

Приподнимая сложенные в петлю руки, словно в подтверждение вырвавшегося из нашей груди «Аах…», мы услышали этот крик человека, находящегося на грани человеческого, мы почувствовали, на челе своём, эту королевскую печать готовой к приношению жертвы, дымящееся Море наших обетований, всё оно, целиком – словно кювета наполненная чёрной желчью, словно огромный бак с внутренностями, с потрохами, с кровавыми кусками на вымощенной площадке перед жертвенным храмом!

* * *

Et ce fut au couchant, dans les premiers frissons du soir encombré de viscères, quand sur les temples frettés d’or et dans les Colisées de vieille fonte ébréchés de lumière, l’esprit sacré s’éveille aux nids d’effraies, parmi l’animation soudaine de l’ample flore pariétale.