Озёрное чудо

Ты не вейся, не вейся трава со ракитою,

Не свыкайся, не свыкайся молодец с девицей:

Хорошо было свыкаться, тошно расставаться.

Русская народная песня

Би шаамда дуртээб[66]

Голубоватой степной дымкой наплывали в память Елизара сухие забайкальские увалы, за коими синела тайга; широко отпахивались долины рек и озер; и зрело памятливое око аймачное село Сосново-Озёрск, где в братчинных помочах и потешном, балагуристом ладу жили русские — рыбаки да таежники и буряты — чабаны да охотники, где вешним жаворонком отпела его юная степная страсть к раскосой и скуластой, что в долине целовалась с желтоликим солнцем.

Раннее детство Елизара прошло в семейском[67] селе Большой Куналей, а уж отрочество и начальная юность — в лесостепной, озерной Еравне…по-русски — Яравна[68], по-бурятски — Ярууна… в притрактовом селе Сосново-Озёрск, где причудливо сплелись русские и бурятские обычаи, обряды, речения, ибо выросло село от слияния двух старожильческих поселений: приозерной деревеньки Сосновка и степного улуса Улан-Еравна[69].

Минуло полвека, и вспоминал Елизар братских степняков с печальным вздохом: увы, увы, городская…узкоголовая, козлоногая… поросль русских и бурят, скачущая под тарабарщину и ор басурманского беса, раструсившая на скаку родимую речь и

родовую память, уже не умела жить меж собою в ласковом ладу, как жили их таежные, степные и таёжные предки. Елизар теребил инистую бороду, посеченную на горестных ветрах, и явственно видел яравнинских земляков и смуглую девушку, плывущую сизым утренним туманом и под песнь степного жаворонка растаявшую белым миражом.

* * *

…Елизар не приметил, как очутился на краю деревни, где по-старушечьи лепились друг к другу замшелые, подслеповатые избёнки, сквозь щербатые тыны обдуваемые вольными ветрами. И оторопь взяла, когда вывернул за околицу и уткнулся обмершим взглядом в степные увалы, зелеными горбами текущие в голубое приволье. Кажется, вчера степь, с которой вешним припеком слизнуло снег, почивала, седая и скучная, чернеющая сиротскими заплатками…ребятишки, пуская пал, выжгли сухие, лоняшние травы… ныне же степь, очнувшись от долгого сна, омолодилась, зелено и сочно налилась щекастыми холмами.

Елизар обмер, зачарованно улыбаясь, в диве покачивая головой, и, как случается в юную пору, вместе с полыхающими зеленями и сердце ущемилось в сладостном, вешнем ожидании. Оглядевшись, с улыбкой подмигнув степной благодати, скинул куцый пиджачишко, расстегнул белую сорочку и, подставляя сопревшую грудь холодящему ветерку, метя траву штанами-клешами, пошел веселее и ходче, почти зарысил, правя на одинокую березу, неведомо как и когда выбредшую из далеко синеющего перелеска прямо на взлобок затяжного увала. Хотелось бежать по степи, распластав руки орлиными крыльями, а потом упасть и зарыться лицом в сырую траву.

Елизар любил степь — и в зеленой мураве, и белую, сухую — сагаан гоол и сагаан хээрэ, любил во всякую пору, хотя глянешь зачужевшими глазами: батюшки мои, кругом голь голимая, а из живности — коршун висит в поднебесье да суслик торчит или мечется промеж нор. Безотлучно проживший в Яравне детство и отрочество, Елизар любил степь нежнее, чем тайгу по хребтам и падям: в степи воля мечтательному взору и блаженному воображению, да и гнуса отродясь не водилось, — ветерком отдувало.

Бабье лето… В семейском селе Большой Куналей Елизар Калашников отжил раннее детство, а когда родители укочевали в Еравну, летами прохлаждался у бабки с дедом; и помнится, бабье лето отводили со дня Семена-летопроводца до Рождества Богородицы. Семейские деды поговаривали: «Семен лето провожает, бабье обряжает», и примечали: «Если первый день бабьего лета будет ясным, то вся осень выйдет теплая и ведренная». Бабье лето бабам — хлопот полон рот: чтобы одеть домочадцев в посконные рубахи, с Семена-дня мяли посконь — бессемянную коноплю. У кого добрая конопелька, у того звонкая копейка. Посконь убирали в цвету с Ильина дня и расстилали на пашнях и покосах, дабы вылежалась под дождем и солнцем. После сушили в банях и о бабьем лете мяли. Отзвенит морозами зима, отвоет вьюгами, вспенится вешняя черемуха белым цветом — вымачивали холсты, валиком выбивали и опять сушили.

С Семена-летопроводца улетали в теплые края журавли и гуси, и со светлой печалью провожали их девицы на выданье, прощаясь с беспечальной жизнью под ласковым отеческим приглядом, под теплым материнским крылом. Бабье лето днями потело — страда, а вечерами — пело: посиделки, супрядки, засадки, досветки, вечерки, полянки, где женихи высматривали себе путних невест; от Семенова дня до святого Гурия, до холодного Рождественского поста — свадебные недели. Семейские спешили отдать девку замуж, парня женить, дабы удалить от соблазнов холостой жизни.