Ожерелье королевы

Никаких признаков того, чего он боялся! Вон уже виден дом и окна, в которых так часто показывалась прекрасная Олива, его звезда. Но сейчас окна были закрыты; Николь, вероятно, либо отдыхала на софе, либо читала какую-нибудь дрянную книжку, либо лакомилась сластями.

И вдруг Босиру показалось, что впереди в проходе мелькнул стеганый камзол солдата полицейской стражи.

А там дальше, на углу, еще несколько.

Босира бросило в холодный пот, самый опасный для здоровья. Однако поворачивать было нельзя, и он пошел вперед, к дому.

Да, у Босира хватило духу, проходя мимо дома, взглянуть на него. Ах, что за картина!

Весь проход был забит солдатами полицейской стражи, среди которых весь в черном выделялся комиссар тюрьмы Шатле.

Их лица… Бросив всего один беглый взгляд, Босир увидел, до чего они растеряны, обескуражены, разочарованы. У кого-то есть привычка читать по лицам полицейских, у кого-то нет, но ежели она есть, как была у Босира, нет нужды вторично смотреть на них, чтобы понять, что эти господа промахнулись.

Босир решил, что г-н де Крон, осведомленный неведомо как или неведомо кем, хотел специально сцапать его, но получил лишь м-ль Оливу. Inde irae[111].

Оттого они так разочарованы. Разумеется, будь это обычные обстоятельства, не лежи в кармане у Босира сто тысяч ливров, он бросился бы в толпу альгвасилов[112], крича, как Нис[113]

: «Меня! Меня! Это я сделал!»

Но мысль, что полицейские заполучат сто тысяч и до конца жизни будут насмехаться над ним, мысль, что столь героическое и чувствительное движение души, ежели он, Босир, последует ему, пойдет на пользу лишь людям начальника полиции, восторжествовала над, скажем так, всеми сомнениями и пригасила сердечные страдания.

«Будем рассуждать логически, – сказал себе Босир. – Хорошо, я дам схватить себя. Тогда прости-прощай сто тысяч ливров. Николь от этого пользы никакой не будет, а я останусь без денег. Да, я докажу, что безумно люблю ее. Но она вправе будет мне сказать: «Вы – тупица. Лучше бы вы меня меньше любили, но позаботились обо мне». Нет, решительно надо брать ноги в руки и спрятать в надежном месте деньги, потому что они основа всего – свободы, счастья, философии».

Сказав себе это, Босир прижал к сердцу ассигнации и помчался в сторону Люксембургского сада; дело в том, что вот уже час им руководил инстинкт, а поскольку в прежние времена он сотни раз находил м-ль Оливу в Люксембургском саду, ноги сами понесли его туда.

Однако для человека, сильного в логике, это было не самое разумное решение.

Действительно, полицейские, знавшие привычки воров не хуже, чем Босир знал привычки полицейских, естественно, стали бы искать его в Люксембургском саду.

Но то ли по воле неба, то ли по воле дьявола случилось так, что г-н де Крон на сей раз совершенно не интересовался Босиром.

Только возлюбленный Николь выскочил на улицу Сен-Жермен-де-Пре, как его чуть не сшибла роскошная карета, на всем скаку направлявшаяся к улице Дофины.

Благодаря проворству, свойственному парижанам и неведомому остальным европейцам, Босир едва-едва успел увернуться от дышла. От удара кнутом и от ругательства кучера он увернуться все-таки не сумел, но обладатель ста тысяч ливров даже не остановился из-за столь незначительного посягательства на свою честь, тем паче что за ним гнались и бывшие сотоварищи, и полицейские.

Итак, Босир отскочил в сторону, но когда выпрямлялся, увидел в карете м-ль Оливу и какого-то чрезвычайно красивого мужчину, который что-то оживленно ей говорил.

Босир вскрикнул, но на его крик обратили внимание разве что лошади. Нет, он побежал бы за каретой, если бы она не ехала к улице Дофины, единственной улице Парижа, где Босир ни за что не хотел бы в этот момент появиться.

И потом, откуда взяться Оливе в этой карете? Нет, вздор, ему просто почудилось, померещилось; у страха глаза велики, и потому он всюду видит Николь.

Вдобавок он рассудил, что м-ль Олива никак не может оказаться в этой карете, так как полицейские арестовали ее у себя дома, на улице Дофины.

Несчастный Босир, изнемогающий душевно и физически, дунул по улице Фоссе-Мсье-ле-Пренс, достиг Люксембургского сада, пересек уже почти опустевший квартал и выбрался за рогатки, намереваясь найти укрытие в известной ему комнатенке, владелица которой питала к нему безмерное уважение.

Забравшись в эту клетушку, он спрятал кассовые билеты под одну из каменных плиток пола, поставил на эту плитку ножку кровати и рухнул на ложе, истекая потом и извергая проклятия, но, правда, богохульства у него перемежались благословениями Меркурию[114], а приступы лихорадочной слабости – возлиянием подслащенного вина с корицей, напитка вполне подходящего, чтобы восстановить правильное потоотделение и вселить в сердце уверенность.

Теперь он уже был совершенно уверен, что полиция его не найдет. Он был уверен, что никто не обчистит его.

Он был уверен, что Николь, даже если ее арестовали, ни в каких преступлениях не замешана, а времена, когда можно было без всякой вины навечно запрятать человека в тюрьму, прошли.