Annotation

Действие романа «Ожерелье Мадонны» происходит в тюремной больнице в момент бомбардировок Сербии. Рассказ каждого из четырех персонажей — это история частной жизни на фоне событий конца XX века, история литературной полемики поколений. Используя своеобразные «фильтры» юмора, иронии, автор стремится преодолеть местные, национальные и глобальные мифы и травмы, и побудить читателя размышлять о значении формы в мире, стремительно меняющем свои очертания.

Ласло Блашкович

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая[5]

notes

1

2

3

4

5

Ласло Блашкович

ОЖЕРЕЛЬЕ МАДОННЫ

По следам реальных событий

Часть первая

ОБЛАЧНЫЙ СЛУЧАЙ В ДЫРЕ ПОД НАЗВАНИЕМ «ФОРМА»

Мы внизу, облака наверху. Так должна начинаться эта книга, — ответил мне Ладислав Деспот сквозь лающий смех заядлого курильщика «Дрины» без фильтра. Это было лет десять назад или чуть больше, мы сидели в «Форме», Деспот, Натали и я, в том кабаке тогда обретались многие писатели. Со временем эта дыра шаговой доступности менялась разнонаправленно — от художественной галереи до стриптиз-бара и «далее везде». Однажды в девяностых, под утро, я спустился в это подземелье, по-прежнему известное как «Форма»; ведь единственное, что меня иногда еще действительно волнует, так это вечная проблема формы. Свет не горел, только как в стробоскопе мелькали женские руки и ноги, я был с Сашей Кубуриным, мы молча уселись в углу, на «Камчатку»; в какой-то момент новый хозяин заведения, наверное, принял нас за молодых залетных мафиози и прислал за наш стол двух свежевспотевших дам, только что сошедших с эстрады, двух Евтушенко в женском обличье, подумал я, Оксана и Валя, представились они мягко, с трубкой мира в руках, заказывая хэмингуэевские коктейли, сухой мартини со сморщенными оливками, в общем, что-то, что забирает сладко и легко.

Ви льюбите русскую литьературу?

 — спросил я на своем мутном русском, они лишь переглянулись, эквилибристки, бедняжки, венец которых — нагота, они, кажется, даже смутились (представьте, каково было мне). А что вы хотите, это были две дурочки в тумане, за тысячи миль от дома, от родини, таким, собственно говоря, всегда был и я, где бы ни находился. А чтобы ужас достиг совершенства, Сашенька Кубурин, умолчав о своем русском происхождении, кровоточащем искривленном корне зуба, заговорил на неуловимом блестящем английском из классических русских романов, наши дамы-аниматоры едва не расплакались, всех нас анимировали до чертиков, а мы же всего-навсего два писателя в старомодных солидных костюмах, — хотел я нас сдать официанту, кружившему у сонно-полумертвых столов. Плевать на мою печаль, подумал я, и заказал четыре «облака в штанах», которые Мальчик-Гарсон, надо отдать ему должное, и принес в высоких бокалах.

И, вообще, мне не было нужды предлагать перебраться в другое заведение, где я опять буду сидеть с Деспотом и Наталкой и расспрашивать о первых фразах.

Итак, Наталия писала некое эссе о картофеле, есть ли он у вас, интересовалась она, попутно теряя какие-то примеры своей литературной картофелелогии. (Ладно, я вспомнил Досифея с его попытками научить сербов есть картофель, или необозримые серебряные «шахты» Айдахо, где иной раз сверкнет паундовская нить золотистых колорадских жуков… Но не будем срываться с золотого поводка). Я пишу книгу про облака, просто заявил Ладислав, как будто подошла его очередь, и вот он высказался, утирая с влажного лба массивное, но невесомое кучевое облако каким-то платком без монограммы. Наталия писала о картофеле с человеческими головами, Деспот — о таинственных невоспетых облаках, и только я молчал, у меня, хоть убей, ничего не было.

Но все-таки у меня была такая память (сказал бы верующий герой Борхеса), крлежианский рассудок (сказал бы неверующий), что к ней все прилипало, и куда только влезает, задавался я иногда вопросом, похлопывая себя по животу, где возились и бурлили внутренние органы. Эх, если бы была от этого польза, я стал бы шпионом или чтецом-декламатором, но я не запоминаю цифры и рифмы, они у меня путаются, признаю, да и лица тоже, с октября по март ледяной ветер с венгерской равнины портит мне картину, но для кабацко-литературного трепа про облака и картофель я был просто создан, мог бы его повторить без запинки, как таблицу умножения.

Самое смешное, что люди забывают такой треп и смотрят на меня с изумлением, когда я пытаюсь напомнить им их же слова, они мне не верят, думают, что я фантазирую, несу иррациональную чушь. Но, спрашиваю я возмущенно, если мы к рассвету забыли свой сон, разве это доказывает, что его вовсе не было?