Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Почтовая работница всплеснула руками, забыв о своем вопросе.

И мне, признаюсь, стало легче. Я ни в чем не любил простоты. Не знаю, в чем состоит мастерство — отварить податливое тесто, смешать его с тертым сыром, оросить массу двумя-тремя приправами догмы. Никакой интриги — что дрожжи не поднимутся, сохранится или нет внутренняя текстура мяса, а рассыпанные специи не уничтожат друг друга, или рыба заговорит из раскаленной сковороды. Разве возможен настоящий успех без страха провала? Разве легкость действительно засчитывается? И приготовление пищи должно быть героическим, чтобы мы о нем думали.

Из-за огромного количества книг я не мог отыскать ни одного окна. Поэтому, думаю, женщина и стояла, склонившись над бездонным водяным глазом джезвы, подпрыгивающей на раскаленной конфорке, и насыпала в ее разверстую пасть расточительные ложечки темной ароматной субстанции, но какая-то усталость не позволяла мне сказать, что я не люблю кофе, меня подташнивает и пучит, и потом я на весь вечер я окажусь на острой грани превращения из застенчивого любовника в лирического пердуна. (Но и это тоже большая тяжесть, Геркулесово чудовище, опасное задание для героя, претендента на руку мертвой принцессы?)

Пью кофе, возношусь из-за обожженного языка. Музыка по радио время от времени умолкает.

Знаешь, когда я тебя впервые заметила? Когда ты облизывал марки. Может, ты и не осознаешь этого. Ты на самом деле со смаком целуешь клейкую сторону. Никто другой так не делает. Это движение надо видеть, а не описывать. И другие поплевывают на марки, смачивают их, потерянно пускают слюни над ними. А ты особенный, эротичный. Уверена, все твои письма — любовные.

Вовсе нет, — хрюкнул я, смывая вином кофейную гущу с губ.

И к тому же, ты невероятно похож на одного моего родственника, которого я очень любила, он умер молодым. Ты как будто его более взрослая копия, будто он продолжил жить под другим именем, ты не обижайся.

Ничего необычного, — съязвил я в ответ. — Я из тех, кто на кого угодно похож. Чаще всего на какого-нибудь деревенского дурачка или чудака.

Не надо так, — она умоляюще сложила руки. — Я хотела как лучше.

Потом опустилась на корточки передо мной, опершись на мое колено.

Ирония тебе не к лицу. Ты из другого теста.

Нет, — заупрямился я.

Да, да, — обняла она меня. — Помнишь, как ты диабетика, которому стало плохо в очереди к телефону, нес на руках несколько сотен метров, хотя уже было поздно? Или когда помог старушке развязать узел на посылке, которую она потом потеряла? Как ты по-отечески поступил с маленьким попрошайкой, который у входа притворялся мертвым? Так мило! Вот это меня и покорило.

Да только это вообще был не я, — отнекивался я, — ты, должно быть, меня с кем-то спутала.

Ты, ты, — убеждала она меня, прислоняясь щекой к моему бедру и восторженно глядя мне глаза. — Я вдруг так утомилась.

Я должен был знать, еще в тот момент, когда принимал пластиковый стаканчик, обрамленный скромной губной помадой, что наступит и этот момент. Что женщина объявит о своем влажном безумии. Потому что, кто сможет всерьез полюбить такого типа, век воли не видать?

У меня было штук двадцать своих зубов (пересчитывал их языком, шевеля челюстью), из которых несколько с пломбами, один даже с серебряной пулей, и два-три слегка пораженных кариесом. С учетом того, что зубы мудрости так и не проросли (из-за узкой тесной челюсти или безумия?), их вполне достаточно, чтобы укусить одну чувствительную, обвисшую грудь.