Ожидай странника в день бури

Человек в недоумении уставился на портрет, словно не веря глазам своим, потом поставил его на место, стараясь не потревожить пыль, покрывающую все поверхности. Три-четыре дня в этой квартире точно не убирали.

Более ничего, заслуживающего внимания, он не заметил. Правда, в ящиках и на антресолях рыться не хотелось, – и особой нужды не было. Человек просто открывал дверцы, пробегал взглядом содержимое полок и снова закрывал. Лицо женщины с портрета не выходило у него из головы. Напоследок он еще раз посмотрел на фотографию...

Показалось, что начинается знакомый приступ головной боли. Незнакомец прикрыл глаза, тыльной стороной ладони в перчатке вытер со лба обильно выступивший пот. Нужно сесть, хотя бы на пару минут, – обязательно сесть. Тогда волна дурноты отхлынет, и он сможет уйти.

Так и произошло: тиски, сжавшие голову, ослабили хватку, в глазах прояснилось, тупая боль затаилась где-то в затылке. Это уже было терпимо. Человек несколько раз глубоко вздохнул, открыл глаза и направился к выходу. Он ничего не взял в квартире: не в этом заключалась его цель. Выйдя из подъезда, он быстро нырнул в переулок, заросший старыми липами и сиренью, и неторопливо зашагал в сторону метро. Ничем не примечательный, похожий на тысячи других прохожих, которые спешили по своим делам, он влился в их поток и затерялся в нем...

Любая станция подземки в это время в центре города всегда полна пассажиров. Незнакомец не любил душные сквозняки, создаваемые едущими из туннеля в туннель поездами, темное мелькание за окнами вагона, стук колес по уходящим, словно в небытие, рельсам. В метро он не то чтобы нервничал, но чувствовал себя неуютно и старался по мере возможности пользоваться наземным транспортом. Однако сейчас ему приходилось выступать в роли дичи, по следу которой идут гончие. Он знал, что когда-нибудь это произойдет, – если будешь охотиться за другими, то рано или поздно сам станешь объектом охоты. Человек был готов к этому и старался, чтобы его не застали врасплох.

В вагоне оказалось несколько свободных мест. Он сел рядом с худющей бабулькой в панаме и разношенных туфлях и с облегчением закрыл глаза. Его слегка подташнивало, головная боль сверлила затылок... Перед глазами снова возникло ночное шоссе, маленький супермаркет, бетонный забор и похожий на него бедолага, неровной походкой идущий по асфальту... шум автомобиля, глухой удар, жуткий чвякающий звук... Он сцепил зубы и глухо застонал.

– Тебе плохо, сынок?

Бабулька участливо смотрела на него, прищуривая близорукие глаза.

– Нет, все хорошо, голова немного болит.

– Таблетку дать? Я всегда с собой ношу.

Она полезла в сумку, но он остановил ее. Бабкин убогий вид вызвал у него тягучую омерзительную жалость. Ему захотелось дать ей денег, но если бы он так сделал, она наверняка бы его запомнила. А это уже лишнее.

– Спасибо, не надо. Я не пью таблеток.

К счастью, бабке пора было выходить, и она, бросая на него сердобольно-сочувственные взгляды, засеменила к дверям.

Пассажиров в вагоне становилось все меньше – поезд приближался к конечной станции. Человек в черном погрузился в свои мысли. Где он мог видеть ту женщину с фотографии? Странно... память словно перелистывала одну страничку жизни за другой в поисках нужных сведений. Пожалуй, это было в детстве, когда он мальчиком ездил с бабушкой к родственникам в Питер. Они тогда жили в огромном сыром каменном доме, фундамент которого покрывала зеленая плесень. Под окнами сонно катила между гранитных берегов грязные свинцовые воды Нева. Город тогда ему не понравился, показался мрачным и зловещим. Серое небо моросило дождем, с залива дул холодный северный ветер...

В квартире, обставленной еще, наверное, дореволюционной мебелью, пахло корицей и мастикой для паркета. В сумрачных комнатах стены были сплошь в портретах: прабабки и кузены, прославленные военные. Кто-то из дальних предков был в родстве с декабристами. Пожилая хозяйка квартиры, седая, высохшая, с удивительно прямой осанкой, была похожа на директрису гимназии. Это он сейчас так подумал. Тогда, конечно, такое в голову не приходило.

По вечерам они пили чай в зале, как старуха называла комнату с большим круглым столом посередине, накрытым плюшевой скатертью. Чашки были очень тонкие, изящные, с позолоченными ручками, а варенье набирали в серебряные вазочки, рассматривать которые было гораздо интереснее, чем есть из них. Мальчик иногда засыпал прямо за этим столом, под бесконечные негромкие разговоры, воспоминания и старинные истории...

Из хозяев квартиры, потомков петербургской аристократии, осталась только эта старуха и какой-то троюродный кузен в Риге. Его жена покончила с собой при загадочных обстоятельствах, а сам он доживал свой век в особнячке, который считался памятником старины и охранялся государством. Понижая голос, женщины обсуждали судьбу своего рода, над которым якобы довлело проклятие.