Ожидатели августа

Скандал разразился страшный. Он превосходил все скандалы, затем последовавшие: и скандал с «Купальщицами» Курбе, когда возмущенный Наполеон III хлыстом рассек мощную спину одной из нарисованных великим реалистом девиц; и скандал с «Завтраком на траве» Мане, когда парижане брызгали слюной вокруг раздетой среди одетых; и скандал с посмертной выставкой Мэпплторпа в Галерее Конкоран, когда правительство Нью-Йорка запретило показ, а сторонники искусства проецировали слайд-шоу из произведений великого гомосексуалиста прямо на здание муниципалитета; и даже отечественный скандал вокруг целующихся милиционеров. С последним, однако, афинский скандал особенно схож, так как Фрине и Праксителю было предъявлено официальное обвинение в богохульстве, грозившее серьезными последствиями, вплоть до смертной казни. Афиняне же собирались на агоре, стучали себя по лбу, и приговаривали: «Ну, Фрина, достукалась! Будет знать, как… То-то же, ты не смей! Баба много о себе возомнила, ты лучше иди, тки что-нибудь, а не мясами тряси. А то – небожительница, ей-богу, ну и ну. Тьфу ты». И ржали: «ды-ды-ды».

И вот уже Фрину тащат в суд, вместе с ней и Праксителя, и Евфий, отвергнутый когда-то Фриной по причине полной его ни к чему непригодности, оформляет мутное «Доколе!» в обвинение в развращении нравов, антипатриотизме, богохульстве и подрыве основ, фабрикуя дело «афинский народ против Фрины Феспийской», и возглавляемые архонтом выбранные стратеги расселись по скамьям, важные и торжественные, и плохи, совсем плохи дела у всей этой разожравшейся артистической богемы, что вьется вокруг феспийской блядищи. Фрину – с утеса, разметаем белы косточки, и ее прихвостней изгоним из стен Афин, как завещал великий Платон в своем «Государстве». Во всем виновата она, проклятая, и ее межпуха, и в кризисе, и в общем обнищании, и в том, что на афинскую драхму теперь ничего не купишь, и в том, что аттическое масло идет по тридцать пять динариев за баррель, а не по сто сорок пять, как в былые времена.

Но и либералы не дремлют. Молодой и резвый Гиперид собирает вокруг себя всех свободомыслящих. Рассылает пресс-релизы в другие города, использует связи при дворе Александра Великого, дает интервью, подготавливает общественное мнение и приходит к блестящему решению. Пик процесса. Стратеги сидят, скучны, как политбюро, Ефвий мямлит, мухи дохнут, все, казалось бы, предрешено, и вдруг – речь Гиперида. Он вспоминает Сократа, чья смерть легла тяжким позором на Афины, Фидия, обвиненного в богохульстве, Аспазию и золотые времена Перикла, и так блестящ, так увлекателен, что у публики головы поднимаются, сон пропадает, а Ефвий совсем скуксился. И выходит Фрина, в ее глазах светла отвага и смелый, гордый, гневный зной: и, сдернув пеплос, стала нага, блестя роскошной пеленой. Сами пейте свою цикуту. Все сказали «Ах!!», Пракситель прославился еще больше, Фрина получила почетную пожизненную пенсию, а афиняне на агоре стучали себя по лбу и говорили: «Против голой бабы не попрешь. Вот баба, так баба! Все на месте, все как надо. Надрала всем задницу. Молодец. Наша Жаба всех сделала». И ржали: «ды-ды-ды».

Так искусство победило реакцию.

Двое мужчин на фоне серой cтены

Эзоп и Менипп Веласкеса в Эрмитаже

Двое мужчин лет пятидесяти выпрямились во весь рост и снизу вверх взирают на проходящих. Они не слишком высокого роста, где-то около метра семидесяти, но кажутся высокими оттого, что стоят над уровнем толпы. Толпа вокруг них не многочисленна, не больше четырех-пяти человек за раз, но постоянна, за день набирается около двух сотен. За пять веков своего существования они к толпе привыкли.

Один из них вполоборота поглядывает на проходящих из-под надвинутой на левую бровь шляпы хитро и иронично, с двусмысленной улыбкой. У него красноватый нос любителя выпить, лицо обросло не слишком ухоженной седой бородой и очень живые глаза. Он запахнулся в черный широкий плащ, кажущийся слегка выцветшим, на ногах у него ботинки со шнурками и кожаными высокими гетрами, и одет он незаметно, но довольно прилично, имеет вид путешественника, а не бродяги, хотя и путешественника, привыкшего передвигаться по надобности, а не для развлечения. Широкополая шляпа и черный плащ точно соответствуют тому, что мы имеем в голове, когда говорим «Испания семнадцатого века», хотя временные приметы его внешнего вида сведены к минимуму. У ног его раскиданы какие-то книги, рукописи и стоит простой глиняный кувшин, почему-то на маленькой тележке с колесами. За ним – глухая серая стена.