Озёрное чудо

Явится и поманит Ванюшку тот, синё пыхнувший в ребячьи глаза и, похоже, укочевавший от нахрапистого люда в дальнюю тайгу тот богатый ягодник, и затомит блажь отыскать его, хоть глазочком глянуть на курешок, где ягоды народилось синым-сине, сине-пресине. А с манящим голубичным мерцанием оживут и ласковые материны глаза, послышатся словно с небес ее поучения, по-лесному неспешные, теплые, припахивающие сосновой смолой, мхами и багульником.

XIII

В деревне отец спихнул ребятишек с рук на руки сыну Илье и молодухе Фае, а вечером, будучи еще в зачинном, балагуристом хмелю, ведал им про свое церковно-приходское учение-мученье, словно предвидел, что тиходумный и одичавший в тайге сынок наберется муки, пока одолеет азы да буки. Парнишка вроде и смирный, да в смиренном болоте все луканьки гощуют.

— Нам, архаровцам, ежели через передние ворота ум не входит, через задние загоняли, — толковал отец новоженям, но как бы и для Ванюшки, который подслушивал застольные беседы из горницы. — Да… Мы ведь, Фаина Карловна, ишо азы да буки зубрили…

Брат Илья, сам любил побалагурить, ущедряя речь шутками-прибаутками, но, чтя отца, лишь почесывал, облитую тельняшкой, взбугренную грудь да лукаво поигрывал медвежалыми глазками. Фая, высокая, сухопарая, разливая окуневую уху, выкладывая на тарелки молодую вареную картоху, сумрачно и отчужденно косилась то на свекра, то на хмелеющего мужа. Больно уж не привечала она, строгая и молчаливая, хмельные и ухабистые краснобаевские застолья.

— Да, Фаинька, крепко нас учили, — поминал отец. — Быва-лочи, сидим на лавке, все за одним столом. Учитель важно, чисто гусь, у доски похаживат, сердито головой поваживат, наставлят на ум, что пророк Наум. В ранешнее время как раз и шли в учение на пророка Наума, с начала декабря… Ну, сидим, зубрим азы. А вицы — прутья тальниковые — в деревяной кадке торчат, отмокают. Спробовал я эти вицы на своем заду…

— Надо было вам Илью почаще… вицами… — теперь бы меньше гулял, — вставила Фая, брезгливо глядя, как муж, корежась, маетно жмурясь, тянет водку из стакана.

— Не, Фаинька, я ребятёшек и пальцем не трогал. Поворчу, бывало…

— А надо бы, — покачала головой молодуха. — Снять штаны да принародно выпороть.

В горнице залился хохотом Ванюшка, вообразив Илью, горделивого и бравого морячка, принародно скинувшим порты, чтобы лечь на лавку под прутья.

— На кнуте, Фая, далеко не уедешь, — загонишь кобыленку, ясно море. Не всё бичом да хлыстом, можно другой раз и свистом, — Илья хлопнул пустым стаканом о столешницу и, ощерив в улыбке лошажьи зубы, потянулся к Фае, широко отмахнул руки, словно хотел приголубить женушку в объятьях, потом басовито, тянуче пропел: — Сибирь, Сибирь, люблю твои снега; навек ты мне, родная, дорога… — но тут же осекся, стал закусывать соленым окунем.

— Досталась мне школа, — продолжил отец. — Хоть и смалу смекалистый был, все на лету ловил, но шибко баловный рос… Помню азбуку зубрили, за учителем вторили: аз — били меня раз, буки — набрался муки, верендеи — мухи в квас залетели, ер, еры — упал дедушка с горы, ер, юсь — сам подымусь, ижица — вица к гузну движется… К моему… — отец засмеялся. — Как-то додумался, живую мышь в школу приволок и учителю в сундучок сунул. Он там книжки держал… Учитель сундучок открыват, а оттуль мышь — прыг…

— Петр Калистратович, — укорила молодуха свекра. — Чему вы мальчика учите?! — она кивнула головой в горницу, где Ванюшка за круглым столом разглядывал картинки в новеньком букваре, не пропуская мимо ушей и застольные разговоры. — Ему нынче в первый класс идти. Тоже начнет вытворять…