Озорные рассказы

В 1930-е годы Бальзак как автор «Человеческой комедии» возводится в классики «критического реализма»: ему повезло, кто-то из литературоведов обнаружил, что его творчество высоко оценили К. Маркс и Ф. Энгельс, и отныне Бальзака следовало переводить, издавать и изучать. В 1937 году в самом авторитетном в то время издательстве «Academia» вышел двухтомник Бальзака, во второй том которого был включен рассказ из второго десятка «Озорных рассказов» «Ведьма» (в переводе С. Вышеславцевой).

В эти же годы Гослитиздат взялся за подготовку пятнадцатитомного собрания сочинений Бальзака, которое вышло уже после войны, в 1951–1955 годах. Для четырнадцатого тома было отобрано одиннадцать из тридцати озорных рассказов, в том числе шесть из тех, что уже переводились Голицыным. На этот раз издатели отобрали рассказы скорее серьезные, чем озорные, и наиболее пристойные, а кроме того, по соображениям, о которых можно только догадываться, не решились опубликовать истории, «порочащие» королевских особ.

Переводы, выполненные С. Вышеславцевой и H. Соколовой, ничуть не устарели, как всё, во что вложены труд, мастерство и талант. В пятидесятые годы эти одиннадцать рассказов несколько раз выпускались отдельными книжками разными областными издательствами, затем наступило тридцать лет относительного затишья, а количество их переизданий за последние двадцать лет трудно подсчитать. Судя по тиражам, даже в таком «урезанном» виде рассказы пришлись по душе российским читателям, которые теперь могут прочитать «Озорные рассказы» в том объеме и порядке, в каком они были задуманы и изданы их автором, Оноре де Бальзаком[1]. Кроме того, настоящее издание дает возможность познакомиться с рассказами, подготовленными Бальзаком для следующих «десятков» и сохранившимися в его архивах.

В предисловии к «Шагреневой коже» (1831), подготовленном к переизданию романа 1834 года, уже добившийся известности Бальзак писал: «Общество требует от нас прекрасных картин: но где их найти? Ваши жалкие одежды, недоделанные революции, болтливые буржуа, мертвая религия, выродившаяся власть, короли на половинном содержании — так ли уже они поэтичны, чтобы стоило их изображать? Сейчас мы можем только издеваться, насмешка — вот литература умирающего общества…»

Насмешка… Издевка… Сатира… А так хочется просто посмеяться и отдохнуть душой! Бальзак работает по 16–18 часов в день, ему нужны деньги, чтобы отдать долги, в которые он влез, пытаясь открыть собственное дело и потерпев крах. В личной жизни тоже далеко не все гладко… Он пишет с небольшими перерывами уже почти десять лет, но успех пришел лишь с последними романами, он устал, хотя ему еще только тридцать, а жизнь передышки не дает.

Как может отдохнуть тот, кому нужно зарабатывать? Смена работы тоже отдых, и писатель берется за «другое» перо и обращается к музе другой — озорной.

Она подсказывает: окунись в прошлое, вспомни, как смеялись Рабле, Вервиль, Маргарита Наваррская, Боккаччо, Ренье. Обратись к тем векам, когда Франция еще умела любить и ненавидеть, смеяться и хохотать, не смущаясь и не краснея. Вернись в свои родные края, в свою пресветлую Турень, там источник радости и нового вдохновения. Удиви и порадуй Францию, напиши сто, да-да, именно сто, потешных новелл, пусть все увидят, что ты не уступаешь восхитительным и плодовитым писателям Средневековья. Вспомни их язык: народный, естественный, чарующий, не стесненный оковами академических правил и оттого порою сам по себе смешной.

По сути, возвращение к прошлому было для Бальзака своеобразным бунтом против настоящего. Писателю надоело описывать общество, в котором, по словам одной из героинь его романа «Отец Горио», чтобы преуспеть, надо наносить удары беспощадно, относиться к людям, как к почтовым лошадям, и гнать их не жалея, пусть себе мрут на каждой станции, а свои подлинные чувства прятать глубоко, чтобы никто и не подозревал об их существовании.

Рискованный замысел давался Бальзаку непросто. Первые два десятка «Озорных рассказов» вышли в 1832[2] и 1833 годах, третий десяток был закончен лишь к 1837-му, а обещанная сотня так и не была написана. Помешало исполнению задуманного, в частности, и то, что после выхода первого десятка на Бальзака обрушилась критика и справа, и слева. Бальзак произвел такой эффект, как будто он в наряде шута явился на похороны, загремел погремушками и задудел в дудку. Нечего вспоминать Рабле, писал критик, «когда вся жизнь посвящается двум идеям, двум ожесточенным врагам страстей радостных и наивных, богатству и власти». Писателя обвиняли как в том, что его книга слишком архаична, что он не читал Рабле, на которого ссылается, не знает истории — в общем, в самозванстве и надувательстве, — так и в том, что рассказы написаны неудобоваримым и неправильным языком, ну и, разумеется, в чрезмерном эротизме и непристойности.