Падай, ты убит!

Ныне он общается с другими людьми, и уже с ними приходится поднимать тосты за дружбу, за верность и взаимовыручку. Волею судеб мы лишены этих качеств, но что-то тревожит нас при одном упоминании, что-то терзает, едва прочтем их на книжной странице, или сами они придут на ум из неизведанных глубин памяти наших предков. И мы готовы поднимать тост, пить искренне и убежденно, прекрасно зная, что никто из тех, с кем так самозабвенно чокаемся, не придет на помощь, не выручит, не спасет. И Шихин знает. И этот свой опыт передаст по генной цепочке потомкам. Возможно, когда-нибудь эта цепочка оборвется под влиянием другого опыта... Дай Бог.

Остается добавить, что он так и не придумал убедительной причины, по которой один советский человек может убить другого советского человека. Все, что приходило на ум, что предлагали друзья, было случайным, неубедительным, даже кощунственным, если не злопыхательским — ревность, пьянка, злоба, подлоги. Это он отверг и решил писать лишь о событиях, происшедших в действительности. И сразу все стало на свои места.

Шихин написал, например, о том, как два приятеля, проведя день вместе, вечером поссорились, один другого оглушил камнем по голове, а потом для верности еще и утопил.

А один милый мальчик, обидевшись на взрослого дядю, возьми, да и ткни его перочинным ножичком, которым чистил картошку. Да так удачно пырнул, что до сердца достал. Дядю похоронили, мальчику дали четырнадцать лет.

А один юноша, выпив лишку, зарубил четырех своих друзей, а потом, чтобы замести следы, еще и дом поджег, в котором сгорели и следы, и полуживые люди...

Но что постоянно озадачивало Шихина, так это дружеские отношения между убийцами и их жертвами. Отношения эти простирались до того самого последнего момента, когда под руку попадали нож, топор, булыжник, лопата. А ведь тосты поднимали, вечную дружбу друг дружке сулили, искренне сулили! И Шихин описывал не столько преступление, сколько собственную грусть по поводу странных, непредсказуемых извивов душ. Неужели зло и ненависть сидят в нас так близко и так легко высвобождаются, что нет никакого сладу? Что за такая чернобыльская авария произошла, высвободившая столько злобы и ненависти? Неужели это кроваво-красное смещение произошло под влиянием невиданных социальных сдвигов, обещавших так много счастья и радости...

От этой опасности не спрячешься в бетонный саркофаг, ее не отведешь с помощью подземных вод, не скроешься на горных вершинах, ни Марсианская впадина не спасет, ни космическая колба, в которой наши славные ребята вертятся вокруг Земли, высматривая вражеские секреты и не замечая опасности в самой колбе...

Бросим на Шихина последний взгляд — вот он стоит на платформе, покрытой осенними листьями, засыпанной снегом, залитой весенним дождем, на платформе, мягкой от летнего зноя. У ног черный чемоданчик с очередной историей. Шихин смотрит на рельсы, смотрит на небо, на гору песка за забором соседнего завода и вдруг слышит легкий перезвон проводов. Значит, вот-вот со стороны Перхушкова появится электричка. Так и есть — падают полосатые столбы шлагбаума, мигают красные фонари, останавливаются машины, слышен нарастающий гул. Электричка подходит, поднимая желтые листья, снежную пыль, обдавая горячим летним ветром. Шихин делает широкий шаг, двери с резиновым хлопком закрываются за ним, и электричка, взвыв, набирает скорость. Через сорок минут она остановится на Савеловском вокзале, Шихин выйдет из последнего вагона и, не торопясь, побредет к серому небоскребу, доверху набитому редакциями. Он будет предлагать очередную историю, в которой изумляется, грустит и негодует. Но нет у него уверенности, что историю напечатают, хотя и знает, что немного найдется в столице мастаков, способных на двенадцати страницах вместить преступление, следовательские поиски, находки, взаимоотношения героев, смещенные в красную часть спектра, и собственную по этому поводу печаль...

Ну все. Прощай, Шихин. Хватит.

Пока! Будь здоров!

Живи дальше сам.

Справишься.