Падающие звезды

   Столовая оказалась тесной, и часть гостей должны были устроиться за маленькими угловыми столиками, как в ресторане. А гости все прибывали: зашел старик Локотников, когда-то гремевший, как жаyрист, потом молодой юркий пейзажист Меню и еще какие-то художники, которых, кажется, не знал и сам хозяин. Ужин состоял всего из одного блюда, -- на стол подана была тридцатифунтовая лососина во всей своей красоте. Это было и оригинально, и ново, как всегда у Бургардта. Мисс Гуд очень смущалась, что нет ни ростбифа, ни дичи, и старушке казалось, что гости смотрят на нее с немым укором, обвиняя в скаредности. Впрочем, она знала, что Красавин вообще ест очень мало, а другие гости могут быть сыты и одной лососиной. Больше всех ела Ольга Спиридоновна, любившая прикушать, а тут еще пили шампанское, как квас, что ей тоже нравилось. Напуганная Шура все посматривала на дверь и виновато улыбалась, встречаясь глазами с Шипидиным, который очутился рядом с Красавиным, заняв по ошибке место Саханова.   -- Представьте себе, а я знал вашего отца...-- припоминал Красавин, когда хозяин их познакомил.-- Я бывал даже у вас на Охте. Давненько это было...   Красавину нравился "пашконец", как он мысленно назвал Шипидина. Неглупый и крепкий человек, напомнивший ему родных заволжских раскольников. И держит себя так просто и независимо. Внимание Красавина к какому-то юродивому в поддевке возмущало Саханова и Васяткина до глубины души, точно Шипидин обкрадывал их. Бургардт тоже был хорош: все время смотрит на немую англичанку, как дурак, и, кажется, никого не замечает.   -- Кажется, завязка романа, -- шептал Саханову Васяткин.   -- Очень может быть...-- соглашался тот.-- Только романы Бургардта известны: срок -- две недели.   Саханов, вообще, терпел сегодня неудачу за неудачей. Сначала пробовал заговорить об искусстве, т. е. обругал кое-кого из отсутствовавших художников, а в особенности молодежь, впадавшую в ересь импрессионизма. Но Красавин упорно не желал слушать, хотя время от времени и смотрел на него. Пришлось переменить тему. Саханов переехал на свой любимый конек и заговорил о женщинах.   -- Один француз совершенно верно определил, что женщина есть апоѳоз кривой линии, -- ораторствовал Саханов с обычным апломбом.-- Это очень метко сказано... Не правда-ли?   Но и тут вышла неудача. Старик Локотников, обозленный на всех лет двадцать, заметил:   -- А у меня есть знакомый профессор математики, который доказывает, что на пощечину нельзя сердиться, потому что на языке математики это только кривая второго порядка... Значит, по вашему, Павел Васильич, всякая женщина есть апоѳеоз пощечины. Сравнение немного натянуто, хотя и не хуже других.   Саханов надулся и проворчал:   -- Я-бы сказал вашему профессору математики, что он просто копченая ветчина, что тоже не обидно, хотя в переводе это выходит: свинья.   В отместку злому старичишке Саханов заговорил о конченных художниках, которым ничего больше не остается, как только повторять самих себе.   -- Это повторяется во всех областях творчества, и нет необходимости называть имена, которыя хорошо известны публике. Конечно, трудно определить роковой момент, когда художник духовно умирает. В механике есть прекрасное определение этого момента, именно, когда она разбирает законы движения самаго обыкновеннаго колеса. Есть роковая мертвая точка, 

которая останавливает это движение. То же самое и в творчестве художника: если он не двигается вперед -- значит, он конченный человек для искусства. Возьмите, наконец, скажем, какого нибудь атлета: он развивает свою силу постепенным упражнением мускулов, но уже в самой его организации, в скелете, в строении мышц, связок и сухожилий заключается своя предельная точка. Почему он может выжать шесть пудов и двенадцать фунтов, а на тринадцатом фунте пасует? Ведь, кажется, фунт сам по себе ничтожная величина, каждый ребенок поднимет фунт, а тут именно этот роковой тринадцатый фунт пересиливает профессиональнаго силача. Так и в искусстве...   Бургардт слышал этот монолог и только пожалел старика Локотникова. Мозг у Саханова походил на болотную кочку, в которой гнездились самыя вредныя бактерии и самые ядовитые миазмы. Локотников не нашелся, что ему ответить, но за него обиделся Бахтерев, сидевший рядом с Бачульской.   -- Позвольте, г. Саханов (он никогда не называл Саханова по имени и любил начинать речь с "позвольте", точно его мысль продиралась каждый раз через толпу невидимых врагов), вы может и правы 

механически 

и даже атлетически, но ведь все это крайне условно... Вам ничего не стоит одним почерком пера уничтожить самую почтенную репутацию, но это только потому, почему ребенок ломает свои игрушки. Вы просто не любите искусства.   Красавин все-таки не обращал внимания, хотя и смотрел на руки Саханова, в которых вертелась лакированная японская пепельница. Теперь удалось его занять Васяткину, подсевшему сзади и начавшему разговор о скачках. Дело в том, что скоро должны были фигурировать на скачках в Коломягах две новых лошади Красавина, о которых спортсмэны говорили еще зимой, именно, рыжий жеребец "Ушкуйник" и серая кобыла "Пурга". Вперед уже составлялись пари, и Васяткин хотел выведать кое-что вперед.   -- "Ушкуйник" что-то не ладится, -- обяснял Красавин на спортсмэнском жаргоне и назвал его секунды.-- А "Пурга" еще совсем не готова.   Саханов был убит. Раз Красавин заговорил о лошадях -- все было кончено. Продал друга проклятый Васяткин, умевший подслужиться меценату. Понимал Саханова один Локотников, наблюдавший его улыбавшимися глазами.   -- Боже мой, какие идиоты!-- думал Саханов.   Ольга Сергеевна насытилась и дремала, делая вид, что слушает. У нея в такие моменты являлось какое-то куриное выражение, и Бургардт наблюдал на ея лице зачатки мешков под глазами и на подбородке. Сидевшая рядом с ней Бачульская молчала все время, и Бургардту сделалось ее жаль. Это была удивительная женщина -- молодая, красивая, но в ней не было чего-то, что привлекает мужчин. Она была не глупа и не без таланта. Мужчины охотно знакомились с ней, но сейчас же отпадали, как осенний сухой лист. В ней что-то было загадочное, недосказанное. Бургардт подошел к ней и молча пожал руку. Она его любила, но как-то по своему.   -- Егорушка, вы увлекаетесь? -- с ласковым укором спросила она   -- Да...   -- Знаете, это -- хорошо. А слышали, что говорил Саханов о конченных людях? Знаете, это... это...   Разговор оборвался, потому что Красавин быстро вскочил с места и выбежал в гостиную. Васяткин остолбенел. Бургардт пошел за ним.   -- Где ваш кабинет? -- тревожно спрашивал Красавин, меняясь в лице.   Бургардту показалось, что он не здоров. Красавин быстро прошел в кабинет и запер за собой двери на ключ. Васяткин и Саханов переглянулись, -- вероятно, сейчас начнется торг за Марину, и Бургардт получит изрядный куш вперед.   Красавин настолько был взволнован, что должен был пройти несколько раз по комнате и выпить стакан холодной воды, прежде чем получил способность говорить.   -- Этот... этот... неужели вы не заметили?-- бормотал он, показывая рукой в сторону столовой.   -- Решительно ничего не понимаю, Антип Ильич, -- недоумевал Бургардт.   -- Ах, ну, этот... Саханов!.. Понимаете: это ужасно. Да, ужасно...   Бургардт опять ничего не понимал, что еще сильнее взволновало Красавина. Меценат кончил тем, что, боязливо оглянувшись на запертую дверь, проговорил:   -- Вы обратили внимание: он весь в этом фланелевом дурацком костюме... да? Давеча в гостиной он все время вертел в руках черную дамскую шляпку... да? Белое и черное -- ведь это ужасно... Потом за ужином он все время вертел в руках черную японскую тарелочку -- опять черное и белое... Нет, это невозможно!   Схватившись за голову, Красавин забегал по кабинету. Бургардт смотрел на него и ничего не мог придумать в утешение.   Карьера Саханова у знаменитаго мецената была кончена.