Падение дома Ашеров. Страшные истории о тайнах и воображении

Агатос. Они то, что́ ты видишь! они

то в действительности! Эта безумная звезда – вот уже три столетия тому назад я, стиснув руки, и с глазами полными слез, у ног моей возлюбленной – сказал ее – несколькими страстными словами – дал ей рождение. Ее блестящие цветы воистину есть самый заветный из всех невоплотившихся снов, и беснующиеся ее вулканы воистину суть

страсти самого бурного и самого оскорбленного из всех сердец.

Демон извращенности

При рассмотрении человеческих способностей и побуждений, – при обсуждении prima mobilia

[142] человеческой души, френологи* упустили из виду одну наклонность, которая, несмотря на то, что она существует, как чувство коренное, первичное, непревратимое, была, однако, в равной мере просмотрена и всеми моралистами, им предшествовавшими. Повинуясь заносчивости рассудка, они все одинаково просмотрели ее. Ее существование ускользнуло от наших чувств, благодаря нам самим, мы сами не хотели допустить ее существования – у нас не было веры; будь то вера в откровение или в Каббалу. Мысль об этой наклонности никогда не возникала в нашем уме, исключительно в силу того, что она была бы сверхдолжной. Мы не видим нужды в таком побуждении – в такой наклонности. Мы были бы не в состоянии постичь ее необходимости. Мы не могли бы понять, т. е., вернее, мы не поняли идеи этого primum mobile

, хотя оно само всегда навязывалось нам; мы были бессильны понять, каким образом оно могло споспешествовать каким-нибудь целям человеческого общежития, временным или неизменным. Нельзя отрицать, что френология, а также, в большой мере, и все метафизические знания, были состряпаны a priori. Человек разума или логики более, чем человек понимания и наблюдения, притязает на знание намерений Бога – диктует ему задачи. Измерив, таким образом, с чувством собственной услады, помыслы Иеговы, он вывел из этих помыслов свои бесчисленные системы мышления. В сфере френологии, например, мы, прежде всего, установили, и довольно естественно, что, согласно с намерениями Божества, человек должен есть. После этого мы приписали человеку орган чувства питания, орган, являющийся бичом Господним и принуждающий человека есть, во что бы то ни стало. Затем, решив, что это была воля Господа, чтобы человек продолжал свой род, мы открыли орган чувства любви; мы продолжали в этом направлении, и открыли орган чувства страсти к борьбе, чувства идеальности, чувства причинности, чувства художественности, – словом, мы открыли целую систему органов, олицетворяющих известную наклонность, известное моральное чувство, или какую-нибудь способность чистого разума. И в этом распорядке первичных побудительных начал человеческих действий, последователи Шпурцгейма, справедливо или ошибочно, частью или целиком, следовали в принципе лишь по стопам своих предшественников, выводя и установляя решительно все из предвзятого представления о судьбе человека, и опираясь на субъективно понимаемые намерения его Творца.

Было бы гораздо разумнее, и гораздо надежнее, создавать классификацию (если уж она необходима) на основании того, что́ человек делал обыкновенно или случайно, и что он делал всегда случайно, нежели на основании того, что, как мы решили, Божество внушает ему делать. Если мы не можем понять Бога в его видимых делах, как можем мы понять его непостижимые помыслы, вызывающие эти дела к бытию? Если мы не можем уразуметь его в созданиях внешних, как можем мы проникнуть в его существенные замыслы или в фазисы его творчества?