Падение дома Ашеров

Я только что говорил о болезненном состоянии слухового нерва, делавшем для страдальца невыносимою всякую музыку, за исключением некоторых звучаний струнных инструментов. Быть может, узкая сфера, которою он был ограничен, – гитара – в значительной мере обусловила фантастичность его игры. Но пылкая легкость его импровизаций не может быть объяснена подобным образом. Должно быть, они являлись и в музыке, и в словах его безумных фантазий (ибо он нередко сопровождал музыку импровизированными стихами) итогом той напряженной умственной собранности и сосредоточенности, о коей я упоминал ранее как о наблюдаемой лишь в мгновения особой и чрезмерной взволнованности, искусственно вызванной. Слова одной из этих рапсодий я без труда запомнил. Быть может, она произвела на меня тем более сильное впечатление, пока он ее исполнял, что, как мне показалось, я впервые усмотрел в ней полное осознание Ашером того, что престол его высокого разума пошатнулся. Стихи, озаглавленные «Заколдованный чертог», звучали приблизительно, а быть может, и в точности, так:

I

Добрых ангелов обитель,Расцветал зеленый лог;Там, равнины повелитель,Воздымал главу чертог.Где владенья Мысли были,Он стоял!Ввек над лучшим краем крылийСерафим не простирал.

II

Золотистые знаменаОсеняли светлый кров(Было так во время оно,В бездне веков);И каждый ветерок, что вилсяВокруг знамен,От пышной крыши уносился,Благоуханьем напоен.

III

Виден странникам в долинеТанец был сквозь два окна

Духов, полных благостыни;Лютня там была слышна,Что полнила волной гармонийРоскошный зал —Порфирородный там на тронеВластитель края восседал.

IV

Сияли на вратах чертогаРубины, перлы в те года —Лилось там много, много, многоИскрящихся всегда

Прелестных звуков без начала,Чья цель былаПеть гимны, дабы в них звучалаУму владетеля хвала.

V

Но в черных ризах злые духиНапали на чертог царя;(Ах, восскорбим: среди разрухиНе запылает вновь заря!)И прошлой славы ликованьеВо всем краю кругом —

Лишь полустертое преданьеО сгинувшем былом.

VI

И видят путники в долине:Сквозь окна льется красный светИ чудища кружатся нынеПод музыку, где лада нет;А в своде врат поблекших вьетсяНечистых череда,Хохочут – но не улыбнетсяНикто и никогда.

Отлично помню, что эта баллада наводила нас на цепь размышлений, делавших ясною одну мысль Ашера, о коей упоминаю не ради ее новизны (ибо так думали и другие)[2], но из-за упорства, с каким он ее отстаивал. Мысль эта, в общем, сводилась к мнению о том, что все растительное наделено чувствительностью. Но в его расстроенном воображении эта идея приобрела более дерзновенный характер и, при некоторых случаях, вторгалась в царство неорганической материи. У меня нет слов, дабы выразить всю меру и бесконечную полноту его убежденности. Представление это, однако, связано было (как я намекал ранее) с серыми камнями его дедовской усадьбы. Чувствительность этого дома, по его понятиям, образована была методою соединения камней, порядком их размещения, равно как и плесенью, покрывавшею их и стоящие окрест гнилые деревья, – и, прежде всего, длительной, ничем не смущаемой незыблемостью целого и его удвоением в застывших водах озера. Свидетельство тому, что чувствительность эта существует, заключалось, по его словам (и, пока он говорил это, я вздрогнул), в постепенном, но зыбком сгущении неповторимой атмосферы вокруг озера и стен. Последствия можно было усмотреть, добавил он, в том безгласном, но неослабном и ужасающем влиянии, что долгие века ваяло судьбы его рода и сделало его таким, каким я теперь его вижу, – таким, каким он стал. Подобные мнения не нуждаются в комментариях, и я от них воздержусь.