Падение Парижа

Ударил гром, и сразу – как полилось!.. Они забрались под брезентовый навес магазина. Стояли близко друг от друга, среди воды, молний, и разговаривали вполголоса, хотя никого рядом не было. Дениз рассказывала о своей жизни.

– Много лжи… Я не хочу с вами говорить об отце, это как-то нехорошо выходит. Но жить так тоже нельзя. Иногда мне кажется, что я как рыба на кухонном столе. Надо что-то придумать. Я не прошу у вас совета, просто рассказываю.

– Выход простой…

– Нет. Для вас это – просто. Ведь это – ваше, может быть, даже врожденное, во всяком случае – с детства. А меня иначе скроили. С вами я этого не чувствую, а на собраниях – всегда… Мне надо семь раз примерить, не то будет как с братом. Люсьен неплохой человек, только ветреный. Влюбится, а потом даже не помнит – как ее звали. Так у него и с убеждениями. А я тяжелодум.

– Вы, Дениз, особенная!.. Вот и сказал глупость! Объясните мне, что за история – как начинаю с вами говорить о таких вещах, получается чепуха? Откуда это, скажите, пожалуйста? Ну, ладно, довольно дурить! Я хочу вам сказать одну вещь. Вы только не примите это за другое… Вот я вас слушаю, гляжу, и я что-то начинаю понимать. Это вроде искусства… Я все бился, хотел понять – почему так волнует?.. И это – стихи, и то – стихи. Но одно прочтешь и забудешь, а от другого все внутри переворачивается. Мне кажется, я теперь и архитектуру понял. Без Мале. С вами. И еще как!..

Он комично развел руками, но она не рассмеялась.

– Мишо, об этом не нужно говорить. Я сейчас думаю о другом… Я у вас учусь: жить, дышать, разговаривать. Может быть, научусь тому… Как вы сказали?.. «Поступкам». А дождь не перейдет.

Они выбежали под звонкий ливень. На них с удивлением поглядывали: они шли мокрые и улыбались. Дениз была без шляпы; косы, закрученные позади; серый дорожный костюм. Красота ее была строгой, несколько старомодной. А глаза Мишо горели еще ярче обычного. Молча они дошли до дома Дениз; весело простились. Дождь не утихал, и на синем асфальте вздувались большие светящиеся пузыри. Пахло травой, дачей.

Когда Виар вернулся к себе, недавняя приподнятость показалась ему наигранной; он переживал стыд похмелья. Зачем он произнес эту речь? Завтра за него будет отвечать государство. Надо взвешивать каждое слово. Нельзя с замашками провинциального агитатора стать министром!

Он решил забыться и сел в глубокое кресло. Перед ним висел пейзаж Боннара: под зеленым навесом солнечные блики сгущались, как мед; от полотна шло спокойствие жаркого полдня. Виар начинал входить в тот мир неподвижности, оцепенения, где он проводил лучшие свои часы.

Очарование нарушил лакей, который принес на подносе вечернюю почту. Виар нехотя вскрыл первое письмо и сразу переменился в лице. На машинке было написано: «Если ты посмеешь управлять Францией, мы тебя спалим, как старую крысу. Смерть Народному фронту! Французский патриот».

Анонимное письмо испугало Виара; он боялся не смерти, но ответственности. Через несколько дней ему придется решать, приказывать, может быть, карать. А он этого не умеет; он привык анализировать, критиковать, оставаться при особом мнении. В шестьдесят пять лет Виар испытывал дрожь девушки перед первыми объятиями. Когда-то ему все казалось простым: они получат на выборах большинство и объявят эру социализма… Может быть, тогда это и было просто? До войны люди были мягче, податливей. Они не знали ни карательных экспедиций, ни костров из книг, ни фашистских лагерей. Вот этот пишет: «Спалим, как крысу…» Да, они будут науськивать, провоцировать, стрелять из-за угла. Как в Мадриде… Они захотят потопить Народный фронт в крови. А кто союзники Виара? Для коммунистов он «предатель». Коммунисты начнут настаивать, требовать решительных мер апеллировать к массам. Радикалы?.. Для Тесса Виар и Легре – одна шайка; достаточно послушать, с каким отвращением он выговаривает слово «марксист»… Виар одинок. Если ему сегодня аплодировали, то только потому, что он говорил, как Легре. Когда он начнет действовать, те же самые люди его освищут.

К чему это все? Сколько ему остается жить? Пять лет. Может быть, меньше. Он мог бы глядеть на пейзажи Боннара, читать хорошие книги, уехать к себе, в Авалон – там зяблики, левкои… Как все непонятно и скучно! И до чего холодно в комнате!.. Виар почему-то вспомнил свои юношеские стихи:

Промозглый холод,

И фонари,

И мысль, как овод:

Умри! Умри!

Он чувствовал, что в этот горячий майский вечер его бьет озноб.

– Робер, принесите мне плед.

Усмехнувшись, лакей сказал кухарке:

– Результаты предвыборной кампании – дышать нечем, а ему холодно!

14

В воскресенье вечером Пьер зашел к Аньес:

– Пойдем на Бульвары – будут объявлять результаты выборов.

Он был возбужден близостью развязки, кричал, размахивал руками. Аньес не хотелось идти; она себя плохо чувствовала, да и не занимали ее выборы; однако она уступила.