Падение [Сюрреалистический роман]

В моей голове что–то шевельнулось, я оборачиваюсь к одной из картин. Цветок розы; прожилки между ребрами лепестков образуют узкий черный ниточный лабиринт; если кто–нибудь туда попадет, какое–нибудь насекомое, то уже вряд ли выберется. Я представляю себе, как оно, паникуя, бегает вдоль темнеющих рубиновых долек–лепестков в темном нутре цветка. Между насекомым и розой довлеющий контраст — бессмысленного движения и вечного покоя, нарушаемого лишь воображаемым ветром, который картина утратила. Она утратила все, кроме внутренних дум и телепатического общения с остальными предметами, и счастливо отдыхает в деревянной неге.

Я слышу повсюду осторожные вскипающие шепотки восхищения, перемешанные с мягкими шагами. Я смотрю на свои ноги — поверх ботинок надеты нелепые тряпичные музейные бахилы на завязках. (Какое глупое неприятное слово — бахилы!) Треугольные. Разваливающиеся. И тем не менее в них можно кататься по паркетному полу, как на лыжах по снегу. Эти бахилы похожи на недвижимый пыльный мешок с налетом ворса — от этой мысли мне становится немного легче; но все–таки бахилы нелепы.

Мне необходимо перекусить течение времени. Как бы было хорошо, если бы все замерло и остановилось. Ни одной эмоции, ни одного ощущения, ни одного чувства. Только мыслительная тишина и глубинное соляное озеро покоя. То самое совершенное состояние.

Паркетный пол скрепит, ко мне кто–то приближается. И чудится, будто внутри всего этого скрыта слепая ярость опаснейшего беспокойства — скрытое подводное течение. В памяти всплывают зеленые морские воды — черт, зачем мне все это нужно было когда–то?

Нет ответа.

Кто идет? Какой омерзительный старик в очках! Его внимание привлекла картина, около которой я стою.

Мне необходимо уйти, я не могу долго находиться среди людей. Они для меня — плывущие теплые гири с безвольно болтающимися конечностями.

Я отхожу от картины… Но что это за чувство? Робость! В высшей степени странно! Я взволнован. Необходимо немедленно это пресечь. Во мне не должно быть ничего, что роднило бы меня с этими большеглазыми гирями…

Я быстро шагаю прочь… Прочь от всего человеческого.

Глава 3

Я лежу в своей кровати и не знаю, сколько времени уже прошло. Маленький серо–белый рисунок на простыне, неподвижно уставившийся в мой левый глаз, похож на половину головы муравья. Я чувствую, как кадык скользит по подушке, точно резиновое колесо по льду; во рту какой–то странный привкус — точно щеки изнутри смазали йодированной солью.

В результате мне кажется, что на скулы мои давит некая окислительная реакция, отдающаяся в зрачках коричневатой плывущей пеленой; она старается заслонить солнечные блики, проникающие сквозь глаза в мои мозговые полушария, но — безуспешно; она — порванное сито–препятствие светового потока.

Оконная форточка открыта. Я живу на первом этаже, поэтому мне слышно все, что говорят старухи, сидящие на лавках и греющие на солнце свои морщинистые шеи.

— Сегодня ночью обещали северо–западный.

— Сильный?

— Исчё какой!

Многозначительный тон:

— Ого! Это к холоду… Опять придется запасаться меховой одеждой.

— Точно, к холоду, — подтверждает третий голос.

Шорох стопы — ею провели по наждачной бумаге неровного асфальтового полотна.

— Всякье случается…

— Но в прошлом–то году холода не было.

— Вот–вот. Значит, будет в этом.

— Да–да. Раз на раз не приходится.

Я уже перестал различать голоса, говорящие все это. У меня возникло такое ощущение, будто я только что прослушал какую–то одну длинную реплику. Мое восприятие зачастую работает весьма недвусмысленно. Как мне, черт возьми, избавиться от всего этого?

Я критикую все то, что связано с человеческой жизнью, по вполне объективным причинам. Вот ход моих рассуждений: как я уже упоминал, общество не является прогрессирующей системой, ибо любое развитие, усложнение есть, по сути дела, регресс — оно рождает бесконечную суету, массовые запрограммированные телодвижения и, следовательно, страдания, которые, однако, человек может почувствовать не сразу в силу своей очевидной недальновидности. Стало быть, и любая частичка общества, любая его функциональная ячейка, любое действие также вкладывают свою лепту во всеобщий процесс деградации. Чтобы это остановить, необходимо уничтожить общество, все процессы в нем протекающие. После этого то самое совершенное состояние воцарится само собой, ибо все люди будут мертвы. (Позже я более подробно раскрою сей замысел. Он, вне всякого сомнения, не должен быть реализован в одночасье — деградация общества достигла таких масштабов, что внезапное массовое убийство людей воспринимается не иначе, как великое зло).