Падение царского режима. Том 3

Белецкий. — Нет, только лиц определенных; если шла чья-нибудь переписка с революционной организацией, которая останавливала на себе внимание, то список этих лиц передавался тайному советнику Мардарьеву. Зная, что письма таких-то лиц интересуют департамент полиции, он делал внизу, на копиях писем, отметки, что это относится к переписке между Х. и У.[*] Затем министры перлюстрировали письма, когда их интересовали отношения лично к ним тех или других сочленов по кабинету. Они тоже давали указания, что их интересует, и им представлялись копии таких писем.

Председатель. — Сколько же, таким образом, набиралось тайн тайного советника Мардарьева?

Белецкий. — Я обыкновенно получал от Хвостова пакеты. Министру посылалось средним числом в день от двадцати до двадцати пяти писем.

Председатель. — Письма задерживались или снимались копии или фотографии?

Белецкий. — С некоторых снимались фотографии, а обычно — перепечатывались на машинке и представлялись в копии. Я беру среднее число, но иногда бывало больше сорока.

Председатель. — Вы знаете, сколько лиц состояло под наблюдением?

Белецкий. — Каждый министр наслаивал. Когда Мардарьеву было уже невмоготу, он представлял список тех, кто может не интересовать. Но это относилось к общественной агентуре.

Ольденбург.

— Это относилось к письмам государя или нет?

Белецкий. — Нет, я глубоко убежден в том, что перлюстрация писем государя не производилась. Я позволяю себе говорить за свое время и за время тех трех министров (Маклакова, Хвостова и Макарова), при которых я состоял. Я передавал Мардарьеву, чтобы письма великокняжеские и государя не подвергались перлюстрации.

Председатель. — Почему нужно было передавать такое распоряжение Мардарьеву?

Белецкий. — Потому что при нем возникло одно дело: Марией Федоровной[*] было послано письмо в Тобольск.

Председатель. — К Распутину?

Белецкий. — Письмо к месту своего назначения не дошло; против меня вел кампанию Мещерский, и Макаров получил приказание уволить меня с пенсией в отставку за то, что я чересчур усилил наблюдение за Распутиным; государыня прислала ко мне Спиридовича с просьбой отдать это письмо, если я его взял. Я даже командировал своего офицера из департамента полиции, чтобы он поехал на место. Я вызвал Мардарьева, доложил министру, министр докладывал государю, ручаясь за то, что этого не могло быть; но, думаю, подозрение все-таки осталось, потому что Мария Федоровна[*] жаловалась, будто на одном письме нашла оттиск пальца. Но это иногда бывает на почте, когда почтальон ставит штемпель. Вот что дало повод думать, что кто-нибудь перлюстрирует. Она думала, что печать снимали, и оттиск, таким образом, остался, сказала об этом государю, который передал Маклакову. Тогда Мардарьев клятвенно мне божился, что им эти письма никогда не вскрываются.

Ольденбург. — Можно найти циркуляр о том, чтобы эти письма не перлюстрировать?

Белецкий.

— Такого циркуляра не было, потому что я лично передавал распоряжение Мардарьеву, указывая на два случая. О перлюстрации даже не писалось. Когда нужно было передать распоряжение, вызывался Мардарьев, которому говорилось лично. Если интересовала переписка партийных лиц, туда посылался чиновник, и фамилии передавались из рук в руки, чтобы не было лишней переписки.

Председатель. — От кого вы могли скрывать переписку с Мардарьевым? Ведь Мардарьев сам письма вскрывал. Это выходит — самому от себя таиться.

Белецкий. — Кроме особого отдела, было еще четыре отдела, это целое министерство. То, что было в особом отделе, не должны были знать остальные. Это было секретно для чиновников, чтобы не было разговоров. Все, что шло от Мардарьева, шло в трех пакетах, потому что вскрывает секретарь: чтобы он, вскрывши пакет, по ошибке, не натолкнулся на переписку, на которой написано: «лично».

Щеголев. — Не можете ли сказать, как была организована секретная агентура при Государственной Думе?

Белецкий. — Я в деталях не могу вам сказать. Там агентура была двойная. Во-первых, агентура смотрителя павильона для председателя совета министров. Находясь в непосредственных сношениях с членами Государственной Думы, смотритель павильона имел дело по впускным билетам. Он входил в некоторое знакомство, более тесное и близкое; путем своего длительного нахождения на службе в Думе он сделался как бы своим человеком, так что некоторые вещи от него не скрывались. Он человек неглупый, воспитанный Крыжановским, им же поставленный, посылавшийся специально для этого заграницу. Полковник Бертгольд имел агентуру в ложе журналистов. Бертгольд, по свойству своего образования, не мог во многом разобраться. Здесь ему много помогал Александровский, который фактически как бы ушел из Думы, — его взял к себе Гурлянд, но я думаю, что он остался в прежней роли. Сведения получались из департамента полиции по мере требований Бертгольда. В мою пору ежемесячно давалось три с половиной тысячи.