Падение царского режима. Том 3

Маклаков. — В сущности, это была, как бы, нансеновская экспедиция. Это были просто последние могикане, которые отводили душу. Серьезного ничего не было и не могло быть. И тому, кто близко стоял к центру управления, как мне пришлось в течение двух лет, тому ясны были все карты исторической игры, которая шла. Для меня это было ясно, как дважды два четыре. И когда шел вопрос о том, чтобы выработать записку, я сказал, что это с моей точки зрения так же бесполезно, как черпать воду решетом. Так что я сюда ни надежд не вкладывал, ничего. Позвольте указать на одно обстоятельство, как на иллюстрацию к тому, что я говорю. В конце ноября, когда обсуждалась декларация председателя совета министров Трепова, я сказал в государственном совете речь по поводу нее; я о ней упоминаю потому, что она, даже против моих чаяний, вызвала очень много неприятных для меня вещей, даже со стороны групп; а с другой стороны — вообще, в пространстве, потому что я получил несколько писем с угрозами и очень грубых; я говорил там как раз потому, что друзья — разные, не политические только друзья, а вообще друзья, — упрекали и меня и все правое политическое крыло, что в нем, в этом крыле, нет никого, кроме продавшихся журналистов, т.-е. таких, которые получали крупные правительственные деньги; кроме так называемых кабацких черносотенцев; нет догматики, нет чистого исповедания определенного образа политической мысли; и что никто не хочет сказать, потому что для всех очевидно, что колесо уже повернулось и что исповедывать это, — в лучшем случае, брать на себя роль дон-Кихота, борющегося с мельницами. Одно такое письмо и у меня было. Думаю, что, как раз в связи с этим, на правую группу, как из рога изобилия, сыпались всевозможные упреки, я скажу клеветы. Говорилось, что она стремится к скорейшему заключению мира, чтобы помириться с державой, где монархический принцип якобы стоит особенно крепко, с Германией. В частности, такие упреки, я скажу — клеветнические, обращались и ко мне лично, и один из них больно меня задел, потому что был брошен мне с кафедры государственной думы и, будто бы опирался на документальные данные, — когда член думы Савенко сказал, что я, Щегловитов и еще Таубе,[*]

товарищ министра иностранных дел, подавали такого рода записку государю. Это было сказано таким убежденным тоном, как будто документы были в руках, неоспоримый факт — налицо. Все это, вместе взятое, заставило меня попытаться изложить, так сказать, мое политическое credo вне программы, т.-е., как говорится, вне «погромных перспектив».

Председатель. — Вне погромных?

Маклаков.

— Да, говорили ведь, что правая группа способна только кричать ура и громить евреев, и что мы теперь поджали хвост, видя, что наша песня спета. Я хотел все это положение разъяснить. Тут, между прочим, я опровергнул упрек относительно германофильства, и тут я указал на то, как сейчас вспоминаю, самое больное место, именно на то, что мы, действительно, стояли все время у могилы того, во что веровали. Я говорил, между прочим, о том, что исповедывать теперь правый образ мыслей не только не популярно, но даже не безопасно, что теперь правая вера и поругана, и осмеяна, и вышучена, и всячески в глазах всех замарана. Простите, что я останавливаюсь на этом.

Председатель. — Пожалуйста, я потом верну вас несколько назад.

Маклаков.

— Это дает вехи, показывает, как проходила мысль, уже вне всякой суматохи и суеты бесконечного верчения административного колеса, пока я был министром. А когда я ушел от жизни, от Петрограда, от политики, ушел в деревню, в навоз, в семена, в коров, и т. д., оттуда мне все это стало ясней и определенней. И так ясно стало, как разрешенный ребус. Вот почему я не принимал участия. Сказать, что я им не симпатизировал, нельзя. Нет, я им симпатизировал.

Председатель. — Т.-е. кому?

Маклаков.

— Тем, которые собирались, потому что они верили и гораздо больше моего верили в то, от чего мне приходилось отказываться.

Председатель. — Вы говорите, что это последние могикане, что это дело — мертвое; но ведь они же пытались гальванизировать труп. Вы знаете, что группа все-таки делала попытку через некоторых лиц из правительства провести свою программу? Попытка казалась довольно достижимой и опиралась на людей, имеющих влияние.

Маклаков. — Одна такая попытка мне хорошо известна; попытка, которая относилась к Голицыну. В одной, если это называть попыткой, принимал участие лично я, когда у нас был разговор о том, что… ведь теперь самые события показали, до какой степени были серьезны и верны опасения, что строй рушится и будет заменен другим. Те, кто искренне веровал и кто должен был по службе, в качестве министра, его оберегать, — те, естественно, видели прямо свой служебный долг в оберегании; но все, что ни делалось, делалось как раз так, чтобы вызвать обратные результаты; в одной из попыток, в попытке указать, до какой степени мы идем зигзагами, без всякого плана, с заведомым крахом впереди, я принимал участие.