Палач приходит ночью

Правда, давало надежду одно соображение. Если Завойчинский надеется перетянуть меня на свою сторону, то просто так убить не даст. Скорее, надеется создать невыносимые условия, запугать, чтобы я всем телом в дверь камеры бился и просился к нему на беседу. Но возможно и иное — следователь решил меня укокошить, устроить показательное растерзание. Заодно представит националистов зверьем.

Всю ночь я не сомкнул глаз. Но никто меня бить и убивать не пришел.

На следующий день повторилось примерно то же самое. Я под каким-то куполом отчуждения сидел в углу, внутри все ворочалось от все больше давящего тягучего страха. Неопределенность терзала нервы. Уж лучше бой, чем вот так ждать неизвестно чего.

Суетной парень меня в покое не оставлял.

— Чего, не спал, да? Ждал, да? Не бойся, дождешься. Звир — он добрый, сразу убивать не станет, чтобы тюремщиков не беспокоить. Но сильно ты не радуйся. Тут слух прошел, что сегодня к нам в камеру настоящего волка приведут. Всем волкам волка. Так что жить тебе до того момента, как он узнает, что среди нас коммунячка.

— Когда приведут-то? — пытаясь говорить равнодушно, на самом деле холодея внутри, спросил я. Мне с трудом представлялось, что появится кто-то похуже Звира с его оловянными глазами заправского убийцы.

— Так сегодня. Жди. Готовься, большевичок. Ночью тебя на вилы точно поднимут. Этот не пощадит!

Вечер близился. А обещанного страшного серого волка все не вели.

А я ждал. И дождался!

Перед отбоем дверь камеры с лязганьем отворилась. Постояльцы уже стояли на ногах, как на параде, торжественно встречая долгожданного и страшного гостя.

И вот порог перешагнул этот самый новенький. Нет, вовсе не волк. Скорее, он походил на медведя — огромный, необъятный. Он быстро и деловито обвел глазами присутствующих. Скользнул взором по Звиру, узнал, поджав губы, кивнул.

Потом его пристальный взгляд остановился на мне. Он расплылся в хищной улыбке, шагнул ко мне навстречу очень быстро и резко — трудно представить в нем такую прыть. И…

Глава седьмая

«Медведь» распахнул свои медвежьи объятия, сжал меня до хруста костей. И стал похлопывать по спине, добродушно приговаривая:

— Ванька, тебя-то какими судьбами! Доагитировался за своих бородатых Карла с Марксом?

— Доагитировался, дядя Юлиан, — вздохнул я.

«Чудны дела твои, Господи», — так говаривал мой дед. Тот самый долгожданный и страшный националист оказался нашим соседом и отцовским приятелем Сотником.

Отпустив меня, он огляделся на присутствующих. Сразу увидел, как окрысились сокамерники. Встал посреди камеры, скрестив руки на груди. И объявил:

— Мальца руками не трогать. И зубами не грызть. Малец хороший. Просто у него своя вера, а у нас своя.

Слова звучали как приказ. А приказы принято выполнять безоговорочно. Так что своим я в камере не стал, все меня сторонились, кроме Сотника, любившего поточить со мной лясы, как с непримиримым идейным противником. Но и трогать меня никто не смел. Даже после того, как Сотника и Звира перевели в камеру смертников.

Взяли их вместе на горяченьком, когда они грабили почтовый пункт, экспроприируя средства на освобождение Галиции от польского ига. Как я понял, у них это была не первая их экспроприация. Но на сей раз все закончилось перестрелкой с полицией, сопряженной с жертвами и арестом.

Учитывая их прошлые криминальные заслуги, обоим выписали смертную казнь. И началась длинная юридическая процедура кассаций, апелляций, просьб о помиловании. Особых надежд на успех не было, но для приговоренных появлялась возможность потянуть чуток время на этой земле. А там, глядишь, что и изменится. Ибо весь мир сейчас походил на пороховой склад, в котором устроили курилку.

По поводу Звира никаких сожалений у меня не было: есть люди, которые рождены для виселицы, и с первого взгляда видно — он именно из таких. А вот Сотника было жалко просто до боли. Все же помимо пещерного национализма в нем было много хорошего: душевная широта, щедрость, истинная любовь к своему народу. Кроме того, я был благодарен, что он спас меня. Иначе рано или поздно националисты задавили бы меня в камере.

Потекли какие-то бессмысленные дни. Я ни с кем не общался. Разговоры сокамерников сводились к способам обработки их жалких наделов земли. К виду на урожай. К тому, какие все паны мерзавцы и кого надо будет повесить в первую очередь, когда Украина станет свободной.

Ни прессу, ни книг в камеру не доставляли. Что творилось на воле, мы знали плохо. В последнее время все чаще разговоры шли о войне с немцами. Только все почему-то считали, что война будет вместе с немцами против СССР, а не против немцев. Советский Союз сокамерники считали порождением ада. Спорить с ними было бесполезно, потому что, стоило заикнуться о государстве рабочих и крестьян, на меня тут же смотрели с явным желанием причинить боль и мучения.