Палачи и придурки

— Э-э, да ты идеалист, доктор! Может, ты и в Бога веруешь? Брось ты, слушай, эту философию, ну ее. Ты тоже, оказывается, демагог. Не пьешь вот почти... Небось и про свободу талдычить начнешь. Надоели мне все эти ораторы хуже горькой редьки! Давай лучше выпьем. — Егор Афанасьевич плеснул в свой бокал и мутно посмотрел. — Все это ерунда, скажу я тебе по чистой совести. Свобода там и прочее... Вот я, например: верую в Систему и свободен. И ничего мне больше не надо, ничего не требуется. Только вера в существующий порядок вещей дает человеку полную свободу! И работа! Все же остальное — игра праздного, ленивого ума!

Тут увидел профессор, что сильно уже пьян Егор Афанасьевич: локоть, поставленный на край стола, соскальзывал, обрушивался безвольно, и вслед за локтем сам секретарь обкома чуть не вывалился из шаткого креслица. Может быть, и вывалился бы, не подхвати его вовремя Всеволод Петрович.

— Н... ничего! — Егор Афанасьевич поводил перед носом указательным пальцем. — Ты думаешь, я пьян? Н... ничуть не бывало! Я... Имеем право расслабиться! Впрочем, я щас... , — он с трудом поднялся, и креслице словно бы отлетело от его зада и грохнулось со звонким щелчком спинкой об пол. Он сердито лягнул креслице ногой и, сильно пошатываясь, пошел в известном направлении, в портьерные недра этого приятного заведения.

— «Вот тебе и раз! — подумал Всеволод Петрович весело. — Однако набрался мой дружок изрядно! Что же мне-то теперь делать?».

Близился вечер, пьяненькое веселье предугадывалось, разлито было в воздухе — тихий и пустынный ранее зал наполнялся потихоньку каким-то жужжанием, словно выпустили в него рой мух, музыканты на небольшой сцене еще не усаживались, но проходили через нее, трогали, пробовали инструменты, и пару раз лязгнул латунными тарелками барабан. Люди входили оживленные, предвкушающие, все предметы в зале как бы воспрянули от дневной спячки, лукаво подмигивали: будет, будет веселье!

«Что же мне-то теперь делать!» — опять подумал Всеволод Петрович, с тоской оглядываясь, выискивая взглядом в портьерных недрах Егора Афанасьевича. А там происходило что-то, какое-то оживление и легкий шумок. И нехорошим предчувствием наполнилось сердце профессора.

И точно: спешил оттуда бравый метрдотель благородной наружности, которому впору было бы быть дипломатом, послом в дружественной стране, — торопился он, и взгляд его был устремлен к Всеволоду Петровичу, и видно было, что полон дипломат неприятной какой-то вестью; полнилась ею каждая складка отлично сшитого костюма, каждая черта упругой, ладной физиономии.

— Ваш друг, — он склонился к Всеволоду Петровичу и проговорил тихим голосом, — м‑н, не совсем в форме...

— Мой друг? — удивился Всеволод Петрович. — Простите, но скорее он ваш друг, ведь это вы встречали его с распростертыми объятиями.

Дипломат чуть-чуть от него отшатнулся и укоризненно глянул желтыми глазами, которым словно бы тесно было в глазницах, и они норовили выскочить, однако ничто более не дрогнуло в лице его.

— Ваш друг, — повторил он, не меняя ни тона, ни выражения, — находится в несколько неприглядной форме. Я бы порекомендовал забрать его и увести.

— Куда?

Метрдотель пожал плечами и губами показал, что это ему неведомо, что это его вообще не касается. Тут из-за спины его вынырнул официант с блокнотиком.

— И рассчитаться не забудьте, пожалуйста, — сказал он тоже тихо, но таким намекающим тоном, что профессор покраснел и засуетился.

— Конечно, конечно!

Таким образом сложилась, сгустилась вокруг него атмосфера, ресторанная субстанция, что явно в ней прочитывалось: а не намеревался ли ты, голубчик, смыться не расплатившись? Такой подозрительный вопрос повис в воздухе, хоть и не было произнесено об этом ни единого слова.

Путаясь в рублях и десятках, заплатил Всеволод Петрович требуемую сумму и пошел к выходу, сопровождаемый метрдотелем. И опять как-то так сложилось, будто его выводят, а не сам он идет по собственной воле — оборачивались на них от соседних столиков и смотрели.

А за портьерами шумел, колобродил Егор Афанасьевич. Рыдал, припадая к плечу швейцара-генерала:

— Старик! Разве за то вы кровь проливали, на амбразуры шли, чтобы каждый сопляк вам сейчас кукиш в физиономию тыкал! Что, дескать, не так жили, что, дескать, не то построили! А ну, эй вы там все — смир-р-ра! Руки по швам!

— Ну-ну, будет, — елозил генерал.

— Заберите вашего друга, — зашептал метрдотель на ухо Всеволоду Петровичу, — нехорошо будет, если... сами понимаете. Уважаемый человек, при большой должности...

— Док...тор! — воспрянул Егор Афанасьевич. — Позволь представить тебе боевого командира! — он отлепился от швейцара, но повело его, и он всей массой дородного тела навалился на профессора, так что тому пришлось покрепче упереться ногами в пол, обхватить его и в таком положении удерживать.

Немедленно с двух сторон подступили к ним метрдотель с швейцаром, взяли в клещи как бы, и деликатно, но настойчиво животиками подтолкнули, подтолкнули, и не успел Всеволод Петрович опомниться, как очутился на улице с отяжелевшим, обмякшим Егором Афанасьевичем на руках.