Палачи и придурки

— От Антона Брониславовича? — Серафим Порфирьевич, маленький суетливый человек, взял бумажку из рук Петровича и оглядел его подозрительно. — Что-то долго ты, дружок, ехал.

— Конь Буланой — не самолет, — сказав такую загадочную фразу, Петрович пошевелился, переступил ногами, отчего воздух в тесном фанерном кабинетике начальника цеха художественной обработки металлов наполнился запахами конюшни, дегтя и еще чего-то старинного, напомнившего Серафиму Порфирьевичу далекое безмятежное детство.

Он еще подозрительней посмотрел на Петровича.

— Ну, показывай товар.

По тесному же коридорчику они направились во двор — Серафим Порфирьевич мелко семенил впереди, Петрович топал сапогами сзади, — открыл Серафим Порфирьевич дверь, глянул, и вдруг отлетел назад, словно сквозняком в открывшуюся дверь его задуло обратно, и он ткнулся задом в живот охнувшего Петровича.

— Ты что это привез?! — заверещал придушенно, оглядываясь. Ты это кого привез?!

— Статуй. Чего велено, того и привез.

— Статуй? Велено? Ай да Антоша! Ай да Антон Брониславович! Стало быть, свинью хотели подложить Серафиму Порфирьевичу Кляпфельду? Стало быть, пошутить изволили? Увози! Увози к чертовой матери! — Серафим Порфирьевич забежал Петровичу за спину и стал выталкивать его двумя руками. — И скажи своему начальнику, что так порядочные люди не поступают! Скажи, что я плюю в его холеную харю!

— Ты... это..., — уперся Петрович, — не велено возвращаться!

— Давай-давай! Ишь ты, Кляпфельда под монастырь подвести хотели! Давай топай! Сейчас ребят позову, они тебя мигом выставят! Эй, ребята!

Из недр таинственного цеха вышли бородатые, запорошенные угольной пылью и бронзовой стружкой художники по металлу, подхватили Петровича под руки и выставили на улицу. И дверь перед его носом захлопнулась.

— Трояк давай! — забарабанил Петрович кулаком. — А то никуда не уеду!

Дверь чуть-чуть приоткрылась, выставился из нее кукиш и исчез.

Петрович побарабанил еще, ругаясь страшными словами, потоптался, подергал дверь, но она так плотно была заперта, будто никогда и не открывалась и все случившееся сию минуту Петровичу приснилось.

Плюнув на нее смачно, от души, он почесал в затылке и пошел к Буланому, и тут впервые с досадой посмотрел на бронзового вождя.

— Ну ты, навязался на мою голову!

Ехать было решительно некуда. Петрович изо всей силы хлестнул Буланого.

— Н-но, пшел!

Тот повернул голову и укоризненно посмотрел. «Куда?» — читалось в его взгляде.

— Пшел, з-зараза!

Ну что ж, решил Буланой, коли ты хочешь, чтобы я шел, я пойду. Он дернул опостылевшую телегу и пошагал. Однако показалось ему что-то в сегодняшнем поведении Петровича обидным. Ишь, раскричался, расхлестался! А сам и ехать-то куда не знает! Попытался было в монотонном цокоте своих стоптанных копыт об асфальт найти успокоение, в ежедневном таком вот тысячелетнем шагании отыскать смысл и целесообразность, но ничего не получалось. Много вас за тысячу лет было хлестальщиков, крикунов! Правителей всяких, владык! Разве я вас звал? Вольным конем я пасся на просторных равнинах, в сочных травах — вы пришли и нацепили на мою шею хомут вот этот, впрягли в ненавистные оглобли. По какому такому праву? А вот захочу и не поеду дальше!

И заскрипев всем своим рассохшимся тысячелетним костяком, Буланой уперся в асфальт копытами и стал; и прикрыл седыми веками измученные глаза. Заворочался в телеге на автомобильном сидении Петрович.

— Но! — пошевелил вожжами, ленясь поднимать руку с кнутом.

Накася, выкуси! — подумал Буланой и плотней зажмурил глаза.

— Н-но-о! — задергал Петрович вожжами, хлобыстнул кнутом по вислому заду.

А хоть ты разорвись от злости, никуда не поеду! Буланой ниже еще понурил голову и отрешился от этого проклятого мира, уйдя в свой лошадиный мир, и привиделся ему залитый солнцем луг, усыпанный цветами.

— Бунтовать?! — завопил Петрович. — Ах ты, з-зараза! — он соскочил с телеги и забегал вокруг Буланого, молотя изо всей силы по вытертой шкуре.

Но притомился вскоре и остановился перевести дух. И тут заметил, что стоят-то они как раз напротив пивного ларька и что, несмотря на поздний довольно час, ларек открыт и вовсю льется там пиво. А мужики из очереди столпились вокруг телеги и с любопытством разглядывают поклажу на ней — бронзового вождя.

— Это куда ж ты его, дядя? — подступили к Петровичу, окружили.

Хотел Петрович пожаловаться на сволочную свою жизнь, на Антона Брониславовича и вообще на всю отечественную бюрократию, однако внутренний голос подсказал ему: не надо! жалость-то нынче у нас не в чести, из нее каши не сваришь! Вовремя спохватился он, на закопченном лице состроил значительную мину, загадочно усмехнулся и промолчал. Почтительно замолчали и мужики.

— Ну ты, слышь, друг, на-ка вот пивка выпей.

— Да, да, выпей, выпей! — и поплыли от пивного ларька к Петровичу пенные кружки, явилась и услужливо очищенная вобла.