Палачи и жертвы

Без сомнения, найдутся люди, склонные и сегодня упрекнуть Солженицына в двуличии, в лживости и в прочих смертных грехах. Еще бы, в только что процитированном заявлении он, видите ли, уверял, что готов был отдать жизнь за социализм, построенный в одной отдельно взятой стране, а сколько едких, как щелочь, мыслей впоследствии написано о пороках того же социализма?

Поверьте, я не собираюсь ни защищать, ни обвинять Солженицына, что, впрочем, не мешает мне высказать кое–какие общие соображения об отношении личности к тоталитарной власти.

Во–первых, взгляды всякого человека с годами претерпевают качественные изменения, и если ты, допустим, десять лет назад думал и говорил одно, а теперь — совсем другое, даже вплоть до диаметрально противоположного, это вовсе не означает, что ты лжец, двурушник и т. п. Соль — в жизненном опыте, в накопленной сумме знаний, в объеме информации, подлежащей осмыслению, в субъективной, у всех у нас разной способности когда–то отрешаться от любых догм, с детских лет заложенных в нас как аксиомы, как истины в последней инстанции. Разве только Солженицын сначала верил в догмы, а потом разуверился в них до стадии полного отрицания? Во–вторых, вправе ли мы ставить знак этического равенства между жалобой заключенного и гражданской позицией человека после насильственного перемещения за пределы Советского Союза? Или кто–то из ортодоксальных максималистов докажет нам, будто честный русский интеллигент органически не способен к вынужденному лукавству с власть предержащими, чье правление зиждется на страхе и лжи?

НА «СВОБОДЕ»

Прошло еще восемь лет, прежде чем А. И. Солженицын, теперь уже не заключенный, а, скажем так, третьесортный гражданин СССР, вновь официально обратился в Москву.