Палая листва

Мое платье было готово. Мартин все дни проводил у нас, беседуя с отцом, а тот нам рассказывал о своих впечатлениях, когда мы собирались за столом. Я не знала своего жениха. Я ни разу не оставалась с ним наедине. Однако с отцом, кажется, Мартина уже связывала крепкая сердечная дружба, и отец говорил о нем так, будто это он, а не я, собирался за него замуж.

Я в преддверии свадьбы не испытывала никаких чувств. Я пребывала в серой туманной пелене, сквозь которую различала, как Мартин приходит, плоский и бесплотный, говорит, жестикулируя, расстегивает и застегивает четыре пуговицы пиджака. В воскресенье он обедал с нами. Мачеха рассадила всех таким образом, что Мартин оказался рядом с отцом, отделенный от меня тремя стульями. За обедом мы с мачехой произнесли лишь несколько слов. Отец с Мартином говорили о своих делах. И я, сидя на расстоянии трех стульев, видела человека, который через год станет отцом моего ребенка и с которым меня не связывало даже подобие дружбы.

В воскресенье вечером в спальне мачехи я примерила подвенечное платье. Я видела себя в зеркале – бледную и чистую, окутанную облаком прозрачного газа, и самой себе казалась призраком своей матери. Я говорила зеркалу: «Это я, Исабель, на мне подвенечное платье, в котором утром я выйду замуж». Но я не узнавала саму себя, сквозь зеркальное отражение проступал образ покойной матери. Меме говорила о ней в доме на углу несколько дней назад. Она мне рассказала, что после того, как я родилась, ее обрядили в свадебное платье и положили в гроб. И теперь, глядя на себя в зеркало, я видела подернутые зеленоватой могильной плесенью материнские кости в истлевшем тюле, весь слежавшийся желтый прах. Я была по эту сторону зеркала. По ту сторону была мать, вновь ожившая, протягивающая руки из своего застывшего пространства, чтобы воткнуть первые булавки смерти в мой свадебный венец. А позади, стоя посреди спальни, очень серьезно, изумленно смотрел на меня отец:

– Ты сейчас, в этом платье, вылитая она.

Этим вечером я получила первое, последнее и единственное в своей жизни любовное послание. Записку от Мартина, написанную на обратной стороне кинопрограммки. Он писал:

«В связи с невозможностью поспеть ко времени этим вечером, я исповедуюсь завтра на рассвете. Передайте полковнику, что дело, о котором я с ним говорил, почти удалось, и именно поэтому я не смогу сегодня прийти. Вы очень напуганы? М.».

С мучнистым привкусом этого письма во рту я ушла к себе в спальню, и несколько часов спустя, когда мачеха меня разбудила, я все еще чувствовала его горечь на нёбе.

Но в действительности прошло еще много часов, прежде чем я окончательно проснулась. Свежим влажным утром я обнаружила себя в подвенечном платье в благоухании мускуса, которым была надушена. Я чувствовала сухость во рту, как бывает в дороге, когда недостает слюны, чтобы смочить хлеб. Посаженые были в гостиной с четырех часов. Я знала их всех, но теперь видела их новыми, преображенными – мужчин в суконных костюмах, женщин в шляпках, разговорчивых, заполняющих дом густыми раздражающими испарениями своей болтовни.

Церковь была полупуста. Несколько женщин оглянулись на меня, когда я, подобно жертвенному агнцу, ведомому на заклание, пересекала центральный неф. Зверюга, худой и гордый, единственное существо, которое имело четкие контуры в этом сумбурном кошмарном сне, спустился по ступеням и четырьмя скупыми взмахами тощих рук вручил меня Мартину. Мартин стоял рядом со мной, спокойный и улыбающийся, такой, каким я увидела его на отпевании младенца Палокемадо, но теперь коротко остригшийся, словно для того, чтобы продемонстрировать мне, что в день свадьбы он постарался быть еще более нереальным, чем в обычные дни.

Тем утром по возвращении домой, после того как посаженые позавтракали и обменялись положенными фразами, мой супруг вышел на улицу и вернулся только после сиесты. Отец и мачеха, казалось, не отдавали себе отчета в странности моего положения. Они не изменяли заведенному распорядку дня, их поведение никак не позволяло ощутить необычность этого понедельника. Я сняла свадебное платье, свернула, положила в глубину шкафа и, вспоминая о матери, подумала: «Ну, по крайней мере эти тряпки пригодятся мне для савана».

Призрачный новобрачный вернулся в два часа пополудни и сказал, что уже отобедал. Когда я увидела, как он пришел, коротко стриженный, голубой декабрь померк в моих глазах. Мартин сел рядом со мной, и некоторое время мы молчали. Впервые с рождения я почувствовала страх перед наступлением темноты. Должно быть, каким-то жестом я себя выдала, потому что внезапно Мартин ожил, наклонился ко мне и сказал:

– Ты о чем думаешь?

Я почувствовала, будто что-то вонзилось мне в сердце: незнакомый человек назвал меня на ты. Я поглядела вверх, на гигантский, сверкающий, точно стеклянный, купол декабрьского неба и сказала:

– О том, что было бы хорошо, если б пошел дождь.