Палка, палка, огуречик...

Насколько я понимаю, госпитальные хирурги просто-напросто доделали то, что не доделала в спешке пуля, — убрали все приведенное в совершенную негодность, и зашили. По-моему, в таких случаях ногу обычно ампутируют ввиду ее абсолютной нелепости. Но в данном случае ногу оставили, как я могу догадываться, с чисто косметической, а то и, не побоюсь этого слова, эротической целью. Или — чтобы обеспечить фронтовику более высокую самооценку: мол, обе ноги вообще-то в наличии, только одна — пораненная.

И поначалу отец кое-как передвигался по дому на костылях, а то, что лишь номинально было ногой, безвольно болталось, создавая дополнительные помехи движению, и даже не доставало до пола из-за весьма существенной укороченности.

Правда, в госпитале инвалиду дали в подарок от родины так называемый «тутр» — больше я такого слова не слышал нигде. Изделие имело вид кожаного сапога высотою под самый пах, оснащалось сложной системой ремней, которые должны были крепить его на бедрах.

Но, думается, даже сам изобретатель «тутра» слабо представлял конкретную функцию своего детища. Отцу, по крайней мере, оно абсолютно ни в чем не послужило и однажды было с немалой выгодою продано деревенскому сапожнику, который сделал из него полновесную пару добротных сапог, да еще на заплатки осталось, уж не говоря про всякие ценные для хозяйства ремешки да застежки.

А помимо трудностей с передвижением обнаружились и некоторые дополнительные трудности. Очень скоро выяснилось, что отец, как и всякий воспитанник детского дома, мало чем может быть полезен в окрестностях семейного очага. То есть, даже сидя сиднем дома или во дворе, он ни для какого мужицкого рукоделья не имел ни малейшей квалификации.

Так и зажили. Мама да бабушка мантулили денно и нощно, помимо общественных работ ходили на покос за десяток километров, сами в лесу заготавливали дрова, возили их оттуда в основном на санках, пилили, кололи. Сами и хижину свою чинили, когда возникала неотвратимая потребность.

А дядя Леня к тому моменту, чтобы не озвереть от тесноты и чтобы не мешать сестре в ее интимной жизни, уже, закончив в Тюмени техникум, служил на Северном флоте и только моральную поддержку имел возможность оказывать своим «дорогим родным», как неизменно называл он их в письмах, тогда как произносить подобные слова вслух считалось да и по сей день считается в нашей родне совершенно невозможным, и только я один без конца нарушаю данное правило поведения устно и письменно, как нарушаю еще некоторые другие, что доставляет мне мало кому понятное удовольствие. Причем я даже доподлинно не знаю, как оно происходит — то ли сперва придумываю некие слова, а потом подгоняю под них свою жизнь, как школяр подгоняет под ответ не поддающуюся решению задачку, то ли, наоборот, живу так, чтобы иметь право на некоторые специфические слова…

Однако справедливость требует засвидетельствовать: к тому моменту, когда я стал только-только осознавать себя и мир, в котором угораздило родиться, отец мой все-таки некоторым полезным для дома и семьи вещам уже обучился. Он обучился довольно сносно меня стричь, ступенек, по крайней мере, не делал — а даже и освоил кой-какие традиционные для того времени стрижки, которые именовал «полькой» и «боксом».

Впрочем, профессиональный парикмахер, возможно, обнаружил бы отклонения от стандарта, но папа свои поделки на моей голове звал только так. И я по младости лет ничего против его искусства не имел, поскольку с другими ребятами родители творили сущий беспредел — либо оставляли одиозный, явно диссонирующий с прочим ландшафтом кустик под названием «челка», либо вообще, не мудрствуя лукаво, стригли ребенка наголо, абсолютно не принимая во внимание его слезный протест, восходящий, если иметь в виду глубинную суть проблемы, аж к правам человека, о которых в нашей местности тогда еще по известным причинам не слыхивал никто.

Однако вот что интересно: подстригаясь в настоящей парикмахерской, я даже сейчас, когда и волос на голове почти что не осталось, маленько как бы млею от чутких прикосновений профессионала. Как бы слегка тащусь. А папина процедура всегда была если не мучительной, то утомительной и нудной. Почему бы, ума не приложу…

И еще: когда моих сверстников родители начали отправлять в парикмахерскую, где за сорок пять копеек их стригли под «молодежую», отец мой ни о «молодежной», ни о парикмахерской долгое время даже слышать не хотел, будто подвергали сомнению его самое сокровенное ремесло и самую сокровенную эстетику мальчиковой стрижки. Впрочем, учитывать мое мнение и уважать мое самолюбие не имели склонности оба моих родителя, к чему я еще вернусь, возможно, не раз…

А также отец освоил подшивание валенок и делал это с невероятным тщанием, скрупулезно следуя не им разработанной технологии, часами натирая дратву куском битума, опутав ею все жилое помещение. То есть работал крайне медленно, но, наверное, качественно. Хотя за это не поручусь.