Он сидел один посреди комнаты. Он сидел совсем один, он вообще все время был один, и не было у него ничего, кроме того, что его окружало. Вокруг него лежали великие ценности, настоящее богатство: везде в этой пустой комнате, в которой почти совсем не было никакой мебели, лежали произведения его искусства — картины, изображавшие портреты незнакомых ему людей — людей, которым он никогда не сможет показать их изображения, поскольку их не существовало на самом деле — он сам их придумал. Они взирали на него отовсюду — портреты, написанные им, стояли здесь везде, они стояли прямо на полу, опираясь на стены, на которых практически во всех местах были ободраны обои, и висели, прибитые к этим голым пустым стенам, и лежали на полу, мрачно взирая на своего создателя чужими, незнакомыми глазами.

Говорят, что талантливый человек талантлив во всем. И здесь же, в этой комнате, наверное, в доказательство этих слов, лежали так же пачки его рукописей — помимо художника, он являлся еще и писателем, и поэтом.

Он был талантлив. Он это твердо знал, и подтверждения этого лежали здесь вокруг него повсюду. Он был талантлив, одарен, и, вероятно, даже гениален, и не было у него в жизни больших ценностей, чем продукты его искусства, если не сказать, что они и были его единственной ценностью.

Им не было цены, для него они были особым его миром, его творением, все они были сотворены им сквозь безумные нечеловеческие старания и стоили ему многих бессонных ночей, усталых пальцев и воспаленных глаз, горевших необыкновенным возбуждением, увлеченных своим единственно важным и великим делом.

Он был талантлив, безусловно талантлив, и восторг его, горящий в его жаркой груди, восторг, когда он с новым приливом безумного влечения писал новый свой шедевр, не мог сравниться ни с чем, ни с какими благами на свете, и ни у кого из тех, кого встречал он на своем пути, не было даже и частицы того, что было в нем.

Он был безумно талантлив и безумно увлечен, и оттого он даже относился к другим людям с некоторой долей высокомерия и даже определенной степенью пренебрежения, ибо не было ни в ком больше того, что было в нем, и никто на свете не мог понять хотя бы краешком своей приземистой души даже крохотную частичку его чувств, и он предпочитал ни с кем не общаться, отдаваясь полностью своей божественной трепетной работе.

Он был талантлив, невероятно талантлив — вот только некому ему было показать результаты своих работ. И некому было зачитать свои произведения, и некому было посвятить свои гениальные стихи, и все его удивительное творчество стонало, сжимаясь от невероятнейшей пустоты одиночества. Портреты плакали на его стенах, ему некого было рисовать, на него смотрели только эти глаза — эти чужие, несуществующие глаза, которых никто и никогда не сможет увидеть.

Его творениям действительно не было цены. Их просто некому было оценить.

Он сидел на полу в своей комнате. Он был неописуемо талантлив — и так же неописуемо одинок, и не было смысла в трудах всей его деятельности, закопанной, зарытой в пучине его нелюдимости. Он сидел один, и только стопки исписанной бумаги, окружавшие своего хозяина, печально лежали на полу, да чужие одинокие глаза тоскливо и пренебрежительно взирали на него со стен его жалкой комнаты.

03–04.09.2008

Палочки на песке

Шестеро друзей сидели во дворе. Трое из них примостились на стоявшей здесь обшарпанной скамейке, один сидел перед ними на корточках, опустив голову и что-то задумчиво чертя огрызком тонкой палочки на песке, а оставшиеся двое стояли тут же, рядом, сбоку от него. Стояло лето, но вечер выдался серый, непогожий, солнца не было, и от этого серые сумерки казались еще темнее, и наступление их было как будто несколько раньше обычного. Ветер мелкими порывами гонял грязный песок из стороны в сторону, принося с собой почти осенний холод, заставляя молодых людей ежиться, закутываясь в свои куртки еще сильнее, и ерзать на месте, но они не уходили. Двор был совсем безлюдным, словно стоял уже поздний час, но они так и оставались на месте, прозябая и противясь этому ненастному вечеру и вместе с тем каждый своей собственной гадости — но по-прежнему не собирались расходиться и оставались каждый на своем месте, изредка тихо переговариваясь между собой. Каждый из них был печален, каждого тревожила своя беда, и они сидели на этом месте, горько жалуясь друг другу и понуро качая головами.

Тут ветер снова бросил в них холодный порыв, показавшийся словно еще зябче прежнего, и дунул он, пожалуй, сильнее, чем до этого, подняв над усталой землей облако пыли и песка, смахнув, уничтожив в один миг рисованные очертания, которые так старательно выводил палочкой на песке один из молодых людей — и откуда-то, словно из самой этой пыли, неожиданно вышел человек — высокого роста, одетый во все темное — и уверенно зашагал приблизительно в их сторону. Окинув их взглядом, он улыбнулся какой-то насмешливой, неприятной улыбкой — и остановился подле них, внимательно их рассматривая.