Память

Поздним октябрьским вечером, наполненным ветром близких холодов, я остановился перед дачей совершенно один под блещущими зигзагами созвездий, где-то плыла отдаленная музыка, пел женский голос, как показалось, об ушедших днях, об утраченном лете: была включена радиола, видимо, в санатории.

Долго смотрел в чащу деревьев, на знакомый в листьях забор, словно все это — и забор, и деревья, и музыка — перенеслось на десятки лет назад, в пору ушедшую, полузабытую, которой как бы и не было. Где это было? Когда?

Да, ведь тогда была война, осень, окраина, заборы, редкие фонари, скрипящие на ветру, и я шел мимо этих заборов на окраине, семнадцатилетний курсант пехотного училища, голодный, влюбленный, еще не знающий, что такое война, но мечтающий о подвигах так, как может мечтать мальчик в семнадцать лет, с верой в бессмертие, славу, в восхищенные от любви глаза той, которая терпеливо ждала меня вечерами в маленьком актюбинском дворе.

Я ждал впереди целую жизнь. Я верил в нескончаемость своей юности, и все было юным: и она, и я, и фонари на ветру, и окраина, и осень...

Неужели это были лучшие дни моей жизни?

Лунный свет

В часы бессонницы пришла странная фраза: «Лунный свет омывает не каждого».

Почему не каждого? Почему лунный свет? Эта фраза не уходила из сознания целую ночь и была наполнена значительностью непостижимого в своей глубине подтекста, и я был окутан ее секретом, обещавшим нечто, райское, как женская нежность, потому что смысл фразы все-таки был связан с женщиной.

Утром фраза показалась мне бессмысленной, но потом я записал ее — и вдруг огоньком прошел в душе отсвет ночного чувства вместе с каким-то сквознячком любви, какой не раз испытывал в юности. И я подумал, что сейчас открыл весь подтекст этой фразы, исполненной скорби к тем многим на земле, кого не омыло лунное сияние.

В 2001 году, работая на Первом канале главным продюсером в «Добром утре», я позвонил Бондареву, пригласил его на праздничный эфир Дня Победы как самого дорогого гостя. Мы не виделись почти десять лет, но он охотно согласился и привез в подарок свое собрание сочинений в восьми томах. Был он по-прежнему поджар, легок, цепок, но глаза под густыми подвижными бровями заметно помягчели, потеплели, будто невидимая внутренняя пружина устала от самой себя и отпустила хозяина. Меня страшно тронуло, что он, уже отметивший 77-й год рождения, не затруднился таким подарком, а его неожиданно лестный автограф храню как личную награду — в память о «мгновениях» с ним, замечательным, не прочитанным пока по-настоящему русским писателем, бесстрашным заступником отечества — в войне и мире. С благодарностью к нему сердца...

Ворона и синичка

Ворона прыгнула на задумчиво поникшую ветку — и давай качаться, как на качелях. Изредка раскрывает клюв, ловит им огромные, балетные снежинки, как мух. Хиппует! Ветка выбрана с умом — тонкая, длинная, гибкая. Ворона уцепилась за самый ее кончик. Я вижу ее в правом углу своего окна. Ей сидеть не очень удобно, она скособочилась на березовой косичке, но и делать ничего не надо, ветер сам праздно раскачивает ветку с вороной. И ворона, не сомневаюсь, наслаждается этим вызывающе осмысленно...

В левом углу окна, как антитеза, появляется синичка, энергичная, деловая. Мотнулась на маленькой веточке — туда, обратно, туда — и выпорхнула из оконного «кадра». Я подумал вначале, что синичка станет раскачиваться в подражание вороне. Но нет — ей некогда, у нее жизнь гораздо короче вороньей, потому она спешит, спешит.

Ворона не спешит. Она за долгую жизнь догадалась: качайся, пока ветер качает твою ветку. И никуда не спеши. Не опоздаешь...