Память и забвение руин

Культура modernité открывает для себя возможность радикально иного, обладающего теми же правами на существование, что и свое. Известна история о том, как в XIII веке каталонский мистик, интеллектуал и поэт Раймонд Луллий выучил арабский, чтобы обратить сарацин в христианство. Но, оказавшись на Востоке, он первым делом начал обличать ислам на языке его пророка. Теперь же множественность эстетических и интеллектуальных традиций утратила игрушечный привкус экзотики и маргинальной неправильности – но труд, которого стоило признание такого равноправия культур, выдают рисунки английского архитектора-визионера Джозефа Гэнди (1771–1843): один из них изображает тянущиеся из земли фантастические башни, каждый ярус которых представляет собой определенный архитектурный стиль, но их хронология, для нас очевидная, странным образом сбита. Несмотря на видимую устойчивость этих башен (а может быть, именно благодаря ей), они производят жуткое, поистине хтоническое впечатление, словно руины каких-то нечеловеческих построек, затерянные в неведомых краях.

Джозеф Гэнди

Сравнительная архитектура

Сравнительные характеристики 13 избранных стилей архитектуры, 1836

Для представителя традиционной культуры руина была безымянной и немой. В его глазах она представляла собой гетеротопию, разрывающую привычный порядок пространства, но, в отличие от гетеротопий, описанных Мишелем Фуко32, прискорбно обедненную смыслом. В противоположность местам памяти, о которых сейчас так много говорят, руина оказывалась

местом забвения, напоминанием о разрывах в единственно понятной и нужной культурной традиции.

В знаменитом сонете Перси Биши Шелли Ozymandias (1817) разрушенная статуя фараона – даже несмотря на то, что протагонист спокойно читает надпись на камне, – как раз и оказывается таким олицетворением забвения.

I met a traveller from an antique landWho said: Two vast and trunkless legs of stoneStand in the desert. Near them, on the sand,Half sunk, a shattered visage lies, whose frown,And wrinkled lip, and sneer of cold command,Tell that its sculptor well those passions read

Which yet survive, stamped on these lifeless things,The hand that mocked them and the heart that fed:And on the pedestal these words appear:‘My name is Ozymandias, king of kings:Look on my works, ye Mighty, and despair!’Nothing beside remains. Round the decayOf that colossal wreck, boundless and bare

The lone and level sands stretch far away.Мне путник, прибывший из древних стран,Рассказывал: среди песков стоятОгромных две ноги – обрушен стан.Под ними, ввысь вперив надменный взгляд,Лежит лицо, чьи властные устаВещают гордо: скульптор их сумелВбить в мертвый камень ту живую страсть,

Что в сердце тлела, – дерзок был и смел.На пьедестал нанесены слова:«Я – Озимандий, царь царей, припастьК моим стопам всяк должен, кто сперваУзрел мои свершения!»… КамнейКуски кругом, приметные едва,В пустыне, слитой с пустотой над ней33.

Здесь речь идет о цивилизации не то чтобы забытой, но не оставившей наследников (в отличие от Греции и Рима), то есть о разрыве исторической преемственности. Еще более откровенно и даже наивно эта тема проявлена в парном сонете, написанном поэтом-любителем Хорасом Смитом: