Память сердца

Заключённые вылазили из кузова, спускались на заснеженный лёд реки и подавленно озирались. Никто не ожидал увидеть столь мрачную картину. Если бы они приехали днём, впечатление было бы не столь удручающим – светило бы солнце, а небо было синим, и снег блестел. Но теперь, в непроглядной тьме, после тряской, изматывающей дороги на тридцатиградусном морозе, все чувствовали себя вконец вымотанными – ноги не гнулись, спины одеревенели, и мысли ворочались тяжело. Но конвой не дал им времени одуматься. Последовала команда на построение, и колонна из двадцати человек медленно двинулась в лагерь. Они прошли по заснеженному руслу Армани несколько десятков метров и повернули налево; река в этом месте раздваивалась: основной поток уходил прямо, на восток, а слева был небольшой рукав – ручей Светлый. На берегу этого ручья им теперь и предстояло жить и работать. Здесь, в довольно густом лесу, среди лиственниц, чосинии, брусничника и вездесущих мхов – стояли деревянные бараки, сделанные всё из той же лиственницы и устроенные прямо на земле, во мхах. Бараки были приземистые, узкие, длинные и холодные (как и всё здесь). Внутри было темно и смрадно. Там стояли двухэтажные сплошные нары, а в проходе – железные бочки с самодельными трубами из жести, служившие вместо печей. Посреди прохода протянулся узкий стол из не оструганных досок. В сенях стояла параша. А окон не было вовсе (да и зачем они – только холод запускать). Таких бараков было несколько десятков. Они стояли среди довольно густого, по колымским меркам, леса, огороженные колючей проволокой с караульными вышками. Сама фабрика расположилась на берегу Армани и являла собой удивительное зрелище: посреди леса, в окружении мрачных гор высились десятиметровые бетонные блоки. Они казались здесь нелепыми, инородными, ненужными. Было непонятно, как эти огромные глыбы были сюда доставлены. И главное – зачем? Кругом – непролазные кручи, ледяные реки и ручьи, изломанный ветрами и морозами лес, кругом холод и полное безлюдье. Но наперекор всему здесь была построена исполинская фабрика, где было всё то, что и бывает на подобных производствах: дробильные машины, транспортёры, конверторы, ротационные машины и генераторы электрического тока. Но главной движущей силой были, конечно же, люди – бывшие писатели и журналисты, актёры и секретари райкомов, крестьяне и машинисты локомотивного депо, бухгалтера, врачи, учителя, недоучившиеся студенты… Всем им предстояло начать жизнь заново, освоить рабочую специальность, получить социальный статус и заслужить уважение товарищей. Былые заслуги тут никакой роли не играли. Всё нужно было начинать с нуля – неважно, двадцать тебе лет или шестьдесят. Скидки никому не делали. От каждого – по труду, и каждому – пайку в зубы (а кому и пулю в затылок).

Задыхаясь в разреженном морозном воздухе, с трудом переставляя ноги в сахарном снегу, Пётр Поликарпович брёл за своими товарищами. У лагерных ворот заключённых пересчитали, сверились со списком, а потом всё же запустили внутрь. Всем хотелось поскорей попасть в тепло, получить ужин и упасть на нары. О завтрашнем дне никто не думал, все жили настоящей минутой, хотели пережить лишь её, невольно исполняя завет Иисуса: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы». Заключённые и хотели бы озаботиться о завтрашнем дне, но это было невозможно. Личные желания тут ничего не значили. Всё делалось по приказу, по грубому принуждению. Всеми руководила чужая воля. И все должны были этой воле покориться.

На ночь прибывших загнали в тёмный холодный барак. И ни ужина, ни куска хлеба, ни ободряющего слова. Захлопнули тяжёлую дверь и закрыли на замок. Возиться с ними никому не хотелось, да и чего беспокоиться? Лагерное начальство рассуждало, конечно, очень здраво: ко всему привычные зэки дотерпят до утра без воды и без хлеба – чай, не подохнут. И холод как-нибудь переживут. Всё это было многократно проверено и не вызывало вопросов. Было установлено опытным путём, что заключённых можно не кормить целую неделю, и ничего страшного при этом не случится. Для острастки можно расстрелять пару десятков человек, а остальные сами успокоятся, ещё и рады будут, что не расстреляли. Вот и этих доходяг, прибывших в лагерь прямо из больницы, никто и не думал как-то по-особому встречать. Да и шутка ли – цельную зиму припухали в больничке! Пора бы и честь знать.

Утром их подняли, как и всех, – в шесть часов. Пришёл хмурый нарядчик в бушлате и валенках и, глядя в список, быстро распорядился – кого и куда определить. Пётр Поликарпович опять попал на общие работы. Его и ещё двоих заключённых забрал тут же стоявший бригадир. Он скептически оглядел пополнение, криво усмехнулся и распорядился:

– Топайте за мной.