Память, Скорбь и Тёрн

Мириамель услышала, как чертыхнулся Саймон, выхватывая из ножен меч, увидела, что он дергает поводья ее лошади, пытаясь развернуть ее.

— Не надо, — сказал Мифавару.

Он свистнул, и еще полдюжины белых фигур возникли из темноты по краям поляны. В сумерках они казались призраками, рожденными старыми деревьями. Некоторые натянули луки.

— Ролстен, ты и твоя женщина, отодвиньтесь. — Голос лысого человека звучал почти любезно. — Вы выполнили то, за чем были посланы.

— Будь ты проклят, Мифавару, — крикнула Гуллейн. — В день Взвешивания ты сожрешь свои кишки вместо колбасы!

Мифавару раскатисто рассмеялся.

— Вот как? Отойди, женщина, пока я не приказал пустить в тебя стрелу.

Муж уже тащил ее прочь, но Гуллейн, с глазами полными слез, повернулась к Мириамели:

— Простите нас, моя леди! Они снова поймали нас. Они нас доконали!

Сердце Мириамели было холодным как камень.

— Чего ты от нас хочешь, трус? — спросил Саймон.

Мифавару снова хрипло засмеялся.

— Мы ничего от тебя не хотим, юный господин. Хочет только Король Бурь. А чего он хочет, мы узнаем нынче же ночью, когда отдадим вас ему. — Он махнул остальным белым фигурам. — Свяжите их. У нас еще много дел до полуночи.

Когда первый из подошедших огненных танцоров схватил его за руки, юноша повернулся к Мириамели, и лицо его было исполнено ярости и отчаяния. Она знала, что он хотел бы сражаться и заставить их убить себя, но боялся из-за нее.

Мириамель ничем не могла помочь ему. У нее внутри не осталось ничего, кроме сдавившего горло ужаса.

7

ИСПОВЕДЬ

К невесте юноша пришелВесь в золоте кудрей,Откинул черный капюшонИ улыбнулся ей.

— О леди милая, скажи,Что сделать должен я,Чтоб стала ты невестой мне,Прекрасная моя.Сказала девушка в ответ,Надменности полна:— Таких даров на свете нет,Чтоб стоили меня.— Ну что ж, — ответил он тогда,— Уйду я до поры.

Но пожалеешь ты еще,Что не взяла дары.Сегодня гонишь ты меня,Но знай: когда-нибудь,Уже согласья не спрося,Я за тобой вернусь.Я Смерть зовусь,И не забудь:Я за тобой вернусь.

Это было бесполезно. Ее песня не могла заглушить звуков странного причитания, которое, казалось, предвещало столько несчастий.

Песня тянулась, и Мегвин пристально смотрела в огонь. Ее губы так потрескались от холода, что было больно петь. Уши горели, голова болела.

Сначала казалось, что все идет как надо. Она была послушной дочерью богам — не было ничего удивительного в том, что после смерти она вознеслась на небеса, чтобы жить среди них — не как равная, конечно, но как преданная дочь, любимая служанка. И во время их странного путешествия все было именно таким, каким она и ждала: боги сверкали дивными глазами, их одежда и оружие переливались всеми цветами радуги. Земля богов даже превзошла ее ожидания: она была очень похожа на ее родной Эрнистир, но прекраснее, чище, ярче. Небо здесь казалось выше и синее, чем вообще может быть небо, снег белее, а трава такая зеленая, что больно становилось глазам. Даже граф Эолейр, который тоже умер и пришел в эту прекрасную вечность, каким-то образом стал здесь более открытым и близким; без страха и смущения она сказала ему, что всегда любила его. Эолейр, как и она избавленный от тяжкого бремени смертных, выслушал ее с глубоким участием — и сам был подобен богу.

Но потом все переменилось.

Мегвин думала, что когда она и другие живые эрнистирийцы привлекали богов на свою сторону, они тем самым решили исход дела. Однако сами боги тоже участвовали в войне, как и эрнистирийцы, и эта война еще не была выиграна. Худшее еще ожидало их впереди.

И боги скакали по бескрайним белым полям небес в поисках Скадаха, дыры в вечную тьму. И они нашли его. Он был огражден камнями, добытыми в самых темных глубинах вечности, так ее учили наставники, и полон самыми страшными врагами богов.

Она никогда не думала, что такое может существовать: порождения чистого зла, блестящие сосуды пустоты и отчаяния. Но она видела, как одно из них стояло на древней стене Скадаха, слышала его безжизненный голос, предрекающий гибель богов и смертных. Весь этот ужас таился за стеной… и теперь боги собирались разрушить ее.

Мегвин догадывалась, что пути богов неисповедимы, но и представить не могла, что они настолько темны для разума смертных.

Она снова повысила голос в песне, надеясь заглушить заунывные звуки, но через некоторое время сдалась. Боги и сами пели, их голоса были гораздо сильнее, чем ее.

Почему они не остановятся? — безнадежно думала она. Почему не перестанут?

Но спрашивать было бесполезно. У богов были свои планы. Так было всегда.