Памяти детства: Мой отец – Корней Чуковский

Развеселился! Значит – надеется. Если же надежды плохи, он страдальческим голосом, с преувеличенной благодарностью бормочет:

– Ох, как хорошо… о-о-о, какое счастье… теперь мне тепло… спаси тебя Бог… Бедный я мальчик! Спаси тя Христос…

Но все это предыстория и представление. Пора приниматься за дело.

На письменном столе уже стоит зажженная свеча в черном, с квадратною ручкой, подсвечнике; Жуковский, открытый на «Замке Смальгольм», а рядом «Домби и сын» Диккенса. Диккенс – это для работы усыпления, а Жуковский – это так, для начала, для счастья.

Спички на всякий случай и вторая свеча наготове. Огонек горящей свечи уже установился: ровный, высокий, желтый, а возле самого фитиля синий. Я отставляю свечу дальше, чтобы не загорелись волосы, когда я нагнусь над книгой.

Он лежит неподвижно, прижавшись щекою к такой низкой подушке, что, посмотрев от стола, кажется, лежит он вниз головой.

Начинаю, глядя в книгу лишь для порядка:

До рассвета поднявшись, коня оседлалЗнаменитый Смальгольмский барон;И без отдыха гнал, меж утесов и скал,

Он коня, торопясь в Бротерстон.Не с могучим Боклю совокупно спешилНа военное дело барон;Не в кровавом бою переведаться мнилЗа Шотландию с Англией он;Но в железной броне он сидит на коне;Наточил он свой меч боевой;И покрыт он щитом; и топор за седломУкреплен двадцатифунтовой.

Читаю я скверно, проглатывая слова и поспешая к своему любимому месту:

Я в отлучке был три дни, мой паж молодой,Мне теперь ты всю правду скажи:Что заметил? Что было с твоей госпожой?И кто был у твоей госпожи?

Мне так не терпится к этой госпоже, к ее тайным свиданиям с рыцарем Ричардом Кольдингамом у ночного маяка, к тайному убийству на темной дороге.

Нет! Не чудилось мне; я стоял при огнеИ увидел, услышал я сам,Как его обняла, как его назвала:То был рыцарь Ричард Кольдингам.

Слушателю моему торопливое чтение не по душе. Он перебивает меня и начинает читать первые строфы наизусть – сам – мне в науку. Отчетливо и полновесно выговаривает он каждое слово, возвращая стиху медлительность, важность и плавность. Он подчеркивает внутренние рифмы, проглоченные мною:

И без отдыха гнал, меж утесов и скал…Но в железной броне он сидит на коне…

делает явными и более скрытые звучания:

За Шотландию с Англией он…

В его чтении становится явной и тяжесть доспехов, и неподвижность коня. Топор у седла укреплен такой тяжелый, что переламывает строку надвое:

…и топор за седломУкреплен двадцатифунтовой.

Следуя невидимым нотам, он сильно ударяет на «и»: «двадцати» – затем крохотная пауза и затем «фунтовой».

Укреплен двадцатифунтовой.

Еще одно и в его произнесении памятно мне. Все загадочно в «Замке Смальгольм»: ночное убийство, свет маяка среди скал, тайное свидание с возлюбленным, который «не властен придти», потому что его нет на свете, и все же приходит; прикосновение мертвой руки к живой: «и по членам огонь пробежал»; все полно тайны, но, не названная ни разу на всем протяжении баллады, тайна сгущена в одном слове одной из завершающих строф:

На руке ж – но таинственно руку онаЗакрывала с тех пор полотном.

И сейчас еще звучит у меня в ушах это слово так, как произносил, как тянул его Корней Иванович:

Но таиинственно руку она —

и как выпевал он этот звук, как бы в поддержку таинственности, в последней, заключительной строфе:

То убийца, суровый Смальгольмский барон,То его молодая жена.

Однако, я вижу, он не заснет никогда. Слишком уж он разошелся. Пора, пора за работу. Я открываю Диккенса, мне в самом деле интересно узнать, неужели мистеру Каркеру удастся жениться на Флоренсе? Неужели ее не выручат верные друзья: мисс Ниппер, капитан Куттль, пес Диоген? Я начинаю, но он не дает читать и заводит какой-то разговор о Диккенсе.

– Вот что, – говорю я решительно, – имей в виду: не стану я тратить чтение на неспящего человека. Молчи и слушай, иначе просто уйду.