Памяти друга и первого учителя. К девяностолетию Юрия Герта

Пока ж меня нещадный рок

Кусал или спасал,

Я на извивах всех дорог

Стихи свои писал

И вслух читал. Каких идей

Я в них глашатай был? –

Я был, пожалуй, иудей,

Но эллинов - любил.

А чаще было так со мной:

В лирической тиши

Писал я только для одной –

Единственной души.

Я свято верил: «Вот – она!» –

Влюбляясь вновь и вновь…

И признаюсь: была грешна

Не раз моя любовь.

Творил я множество грехов

И многих целовал,

Но вместе с этим и стихов

Настряпал целый вал.

Да и поныне не устал:

Вещаю и свищу, -

Вот не тщеславен только стал,

Признанья не ищу.

И книг печатать не спешу,

И чужд мне этот зуд…

Но вновь с волненьем приношу

Стихи на Гертов суд.

С тех пор мой грозный судия

Грозней, наверно, стал,

Но вырос, кажется, и я,

От века не отстал.

И Герт признался даже мне

(Свидетель – телефон),

Что от стихов моих в спине

Дрожь ощущает он.

Он говорил мне: «Хорошо!» –

Прикрыв рукою глаз…

А помнишь, Юра, как пришёл

К тебе я в первый раз?

Тогда раздавлено домой

Я шёл, повесив нос,

Переживая первый свой

Решительный разнос.

«Не вздёрнуться ли на столбе?» –

Сверлила мысль, маня… 

Но сердце чуяло: тебе

Поверилось в меня.

Семнадцать было мне тогда

И тридцать лет тебе –

Я благодарен все года

За этот день судьбе.

Но не было годов и лет,

Что разделяли нас –

И знай: всё тот же Юрка Герт

Ты для меня сейчас.

И сам я – Санька Авербух

Всё тот же, не другой:

Люблю тебя, мой старый друг,

Учитель дорогой.

21 ноября 1997

Печальное письмо 15 июня 1998 Герт написал мне из Кливленда в Иерусалим:

«Болезни жрут… Впереди же – нерсингхом, чужая речь, уход чужих людей, бессмыслица остатка жизни.

Это перспектива. И чужой, мрачный Кливленд, где оказались, запихнутые в этот каменный мешок.

 И действительно выходит, что после библейского «Иова» никто ничего мудрее и точней не сказал…»

 

 3

ПОСЛАНИЕ ЮРЕ ГЕРТУ

Выскочила из конверта

Весть, печальная весьма:

Жрут болезни тело Герта –

Узнаю в конце письма.

Герт клеймит с ожесточеньем

Мрачный кливлендский удел:

Он к тому же настроеньем

Скверным – тоже заболел.

Перестройка, Муза, дочка,

А в конечном счёте – рок

Запихнули Герта прочно

В Кливленд – «каменный мешок».

Неизбежность нерсингхома

И чужого языка…

Мне пока что не знакома

Эта Гертова тоска.

На моём пока что быте

Не лежит сия печать,

И не мне тебя, учитель,

В этой жизни поучать.

Но скажу тебе от сердца:

Ты-то сам хоть не спеши

Растравлять избытком перца

Борщ пораненной души.

Не явлю тебе, дружище,

Я спасительную весть –

Лишь замечу: до кладбища

Жизнь пока что всё же есть.

Воздух есть, земля и небо,

Есть природы торжество,

И довольно в доме хлеба,

Чтоб не думать про него.

Эти думы, муки эти

Скольким в жизни суждены! –

Но добрее нет на свете,

Чем Америка, страны.

Соглашусь: чужие песни

Душу здесь не веселят,

И жестокие болезни

Перспективы не сулят.

Но пока мы в мире живы

Столько, сколько суждено,

Про худые перспективы

Думать глупо и грешно.

Есть у каждого мужчины,

Если только он живой,

Персональные причины

Для кручины мировой.

Но всегда найдут живые,

В порицанье бытию,

Основанья мировые

Персональному нытью.

Знаю: мир наш безобразен,

Но: сокрыт в нём Божий Глас! –

Твой премудрый «Иов» разве

Не тому ли учит нас?

И не ты ли так умело

Рассказал когда-то мне,

Как был счастлив Кампанелла

И под пытками в тюрьме.

Посмотри ж на вещи шире

И порадуйся судьбе:

Есть причины в этом мире

Быть счастливым и тебе.

Сколькие вокруг убоги!

Ты же – цел и не в долгах,

И здоровы руки-ноги,

И стоишь на двух ногах.

Навестить детей и внука

Выпадает в день иной,

И живёшь ты не в разлуке

С умной преданной женой.

А ведь сколькие, до срока

Растеряв детей и жён,

Дохнуть будут одиноко,

Например, как я – пижон.

Скольких, скольких после смерти

Не припомнят никогда

Люди! – разве только черти

После Страшного Суда.

Ты ж свою земную повесть

Записал, отшлифовал

И при этом честь и совесть

Никогда не предавал.

Так порадуйся же, Юра,

Как подарку, бытию:

Русская литература

Сохранит судьбу твою.

И какое это благо,

Что за счастье и добро,

Если есть ещё бумага,

Вдохновенье и перо.

Есть ещё талант и сила,

И горение внутри,

Есть восставшая Россия,

Что ты там ни говори.

Разве это не опора,

Не в твою ли также честь?

А ещё на свете Тора

У тебя, еврея, есть!

От её премудрых правил

Сторониться не спеши.

А ведь есть ещё Израиль –

Тоже радость для души.

Глянь: травимый целым светом,

Он – не чудо ли? – в полёт!

Как подумаю об этом –

Так душа и запоёт.

Будь ты болен и изранен,

Да свершится вещий сон:

Нас ещё спасёт Израиль,

Если сам спасётся он.

Я-то верю, что спасётся,

Всех врагов переживёт,

И, ликуя, сердце бьётся,

И тебя к тому зовёт.

По пророчествам Завета,

Будет счастье на земле! –

А тому, кто верит в это,

Свет сияет и во мгле.

Возродится и Россия –

Наша горькая мечта:

Срифмовался наш Мессия

С ней, беспутной, неспроста.

Озарит и осчастливит

Исраэль, спасая мир,

Так что даже мрачный Кливленд

Даже Герту станет мил.

Пусть летит к тебе счастливый

Этот зов и тычет в бок…

А про наши перспективы

В мире знает только Бог.

Но на зов Его сердечный

Надо, Юра, отвечать! –

Хоть не мне тебя, конечно,

В мире этом поучать

3 июля 1998,

Иерусалим

Юрий Михайлович Герт умер в Кливленде 21 июня 2003.