Памятные записки (сборник)

О «ландау-минимуме» ходили легенды. Один из учеников мне рассказывал. Ландау задали какой-то трудный вопрос. Он подумал и написал на доске формулу. Его спросили, как он вывел эту формулу.

– Ну, это каждый дурак понимает, – сказал он.

И ушел.

С Дау виделись мы не часто, но регулярно. Обычно он заранее звонил по телефону, спрашивал, может ли прийти.

Любил, когда у нас бывали гости, охотно слушал и рассказывал смешные истории и анекдоты. Смеялся характерным насморочным смехом. При всей своей экстравагантности он был всегда естествен, не было в нем зазнайства и наигрыша. От него веяло особым аристократизмом. Он был аристократически прост.

Однажды встретился у меня с Николаем Глазковым. Было это в начале 50-х годов. Как всегда, представился:

– Дау.

– А я был на могиле художника Доу, – сказал Глазков, предварительно сообщив Дау, что он Г. Г., что значит Гений Глазков.

– Доу это не я, – отозвался Ландау, ничуть не удивившись, что перед ним гений.

– Я самый сильный из интеллигентов, – заявил Глазков.

– Самый сильный из интеллигентов, – серьезно возразил Ландау, – профессор Виноградов. Он может сломать толстую палку.

– А я могу переломить полено.

Так произошло знакомство двух гениев. Они дико понравились друг другу и сели играть в шахматы. Стихи Глазкова, кажется, понравились Дау, как и их автор.

Последний раз Дау пришел к нам дней за десять до происшедшей с ним катастрофы.

Разговор шел о долголетии.

– Мне цыганка нагадала, что я буду жить сто лет, – сказал он.

Эта фраза вспомнилась, когда нам позвонил его ученик Юра Каган и сообщил о несчастии.

Больше Ландау я не видел.

Слава и Марьяна

Две старухи – Слава Борисовна и Марьяна Борисовна. Их брат – Давид Борисович – прообраз Ивана Бабичева, крупный работник пищевого министерства. Они племянники А. Горнфельда, критика из «Русского богатства».

«У Харитонья в переулке» – двухэтажный дом, бывший особнячок. Там – на втором этаже живут эти прекрасные старухи. Слава – бывшая красавица. В черном бархатном платье, скромные драгоценности немыслимой цены.

Приходить к ним – одно удовольствие. Не требуется ни этикета, ни благовоспитанности. Тебя охватывает атмосфера такой доброжелательности и непредубежденности, такая презумпция добра, что и впрямь становишься свободен, добр и мил, и как-то даже благовоспитан.

Слава рассеянна и забывчива.

Она всех когда-то знала и знанию этому не придает никакой цены.

– Бальмонт? Он был противный.

– Бунин любил красное вино.

Рассматривает фотографию в «Огоньке».

– Нет, это не двадцать четвертый год. Эту куртку Максим (сын Горького) купил в двадцать пятом.

Такие детали она помнит. И жаль, что я тогда ничего не записал.

Справляются дни рождения двух сестер.

Там все старомосковское, наверное не совсем старомосковское, но все же такое, что нам представляется старомосковским, – «У Харитонья». Но это без стилизации, без форса. Это естественно. Расстегаи, уха, пироги с визигой.

Лешка Гиссен, премянник, любимец и гордость старух, чемпион академической гребли, приводит толпу молодых приятелей.

Ожидают ее. Она – Екатерина Павловна Пешкова. И с ней, кажется, уже не упомню, тоже старуха – баронесса Будберг, Бенкендорф и прочая. Там все так естественно, что и баронессу можно не заметить.

Екатерина Павловна – маленькая старушка, в ней не то чтобы важность – значительность. Меня представляют – мол, такой-то, мол, поэт, мол, талантливый, мол, Вишневский сказал, что талантливый. Екатерина Павловна подает руку без любопытства.

Она сидит в кресле на торцовой стороне стола. Слава и Марьяна, не суетясь, расспрашивают ее о чем-то бытовом. Лешка и его приятели, гогоча, лопают пирог с визигой. А тетки Слава и Марьяна цветут улыбками.

Идет разговор о вдове Саввы Морозова. Вот, дескать, подарила комод XVIII века. Да, мол, инкрустация. А Давиду Борисовичу он не понравился. Пришлось поставить в спальню. Эта книга вам нравится? Возьмите. Это Горнфельда автограф. У вас лучше сохранится.

Хорошие были старухи.

Кирсанов

Семен Кирсанов. Открыватель, ничего не открывший. Политехнический музей ритмов, рифм, метафор и прочего. Инвентарь для восхождения на Эльбрус.

Познакомился с ним после войны. Наверное, в ЦДЛ. Малого роста, хорошо одетый, всегда в серых куцых пиджачках, жесткошерстый фокстерьер, открывающий пасть, говорящий в нос. За рюмочкой. Один. Поднимается бровь, мигает собачий глаз.

– Садитесь, друг мой. – Подливает себе коньячку. – У меня есть сюжет, – Он рассказывает гениальный сюжет. Подливает себе коньячку. Приносит себе кофейку.

– Хотите – прочту? – читает в нос, открывая собачью пасть. Гениальный сюжет – уже гениальность.

Мы были в Венгрии. Он, Мартынов, Николай Чуковский и я. В роскошной гостинице на острове Маргит переводили Аттилу Йожефа.

Профессионально заказывал пищу.

Однажды мы ели лягушку.

Пили бренди, поскольку бесплатно – вдвоем. Вечерами гуляли по аллеям острова Маргит, мимо развалин древнего монастыря, под вековыми деревьями.