Пан Володыевский

Польская пехота, сразу овладев воротами, тоже напрягала все свои силы, чтобы удержать их за собой. Ее засыпали ядрами и градом ружейных пуль, из облаков порохового дыма то и дело появлялись все новые и новые толпы воинов, шедших в атаку. Тогда пан Кобылецкий, не дожидаясь, пока они дойдут, кинулся на них, словно разъяренный медведь. Две живые стены напирали друг на друга, сталкивались вихрем и топтались на месте в потоках человеческой крови, на грудах человеческих тел. В ход было пущено всякое оружие: сабли, ножи, ружейные приклады, лопаты, колья, камни; порою люди, сцепляясь друг с другом, дрались кулаками и кусались зубами. Гуссейн дважды пробовал натиском конницы сломить пехоту, но пехота каждый раз бросалась на нее с такой необыкновенной решительностью, что конница должна была отступить.

Сжалился, наконец, над ними гетман и послал в подкрепление всю обозную челядь.

Во главе ее стоял пан Мотовило. Обозная челядь, обычно не принимавшая участия в сражениях и вооруженная чем попало, бросилась в бой так лихо, что это удивило даже самого гетмана. Быть может, ее воодушевила жажда добычи, быть может, ее охватил тот пыл, который в этот день сообщился всем войскам, — как бы то ни было, они ударили на янычар так стремительно, что первым же натиском принудили их отступить от ворот на расстояние ружейного выстрела. Гуссейн бросил в этот водоворот новые полки, и битва возобновилась снова и продолжалась несколько часов. А в это время Корицкий с отборными полками осадил ворота; вдали задвигались гусары, подобно огромной птице, лениво готовящейся к полету, и двинулись к воротам.

В то же время, с восточной стороны лагеря, к гетману прискакал ординарец.

— Пан воевода бельский на валах! — крикнул он, задыхаясь.

И тотчас прискакал другой.

— Литовские гетманы на валах!

Вслед за ними прискакали и другие все с той же вестью. Наступали сумерки, но лицо гетмана сияло светом. Он обратился к пану Бидзинскому, стоявшему в эту минуту рядом с ним, и сказал:

— Теперь очередь конницы, но она пойдет только завтра!

Никто, однако, ни в польском, ни в турецком лагере не знал и не предполагал, что гетман отложит решительный штурм до утра. Наоборот, — ординарцы поскакали с приказом к ротмистрам — быть каждую минуту наготове. Пехота стояла в боевом порядке, конница не выпускала из рук сабель и копий. Все с нетерпением ожидали приказа, так как все были голодны и иззябли.

Но проходили часы, а приказа все не было. Наступила темная ночь. Еще днем начался дождь; в полночь же поднялся ветер с ледяным дождем и снегом. Порывы ветра морозили кровь, лошади еле могли устоять на месте, люди коченели. Самый сильный мороз не мог бы так истощить людей, как этот ветер, снег и дождь, который хлестал по лицу, как бичом. В постоянном ожидании приказа нельзя было даже думать о еде, питье или разведении костра. Погода с каждым часом становилась все хуже и хуже. Это была памятная ночь, «ночь мучений и скрежета зубовного». Голоса ротмистров: «Смирно! Смирно!», раздавались ежеминутно, и, привыкший к дисциплине, солдат стоял терпеливо, не двигаясь, в ожидании битвы. А напротив, под дождем, на ветру, в ночной темноте стояли в той же боевой готовности окоченевшие турецкие войска. И среди них тоже никто не разводил костров, никто не ел, не пил. Атаку всех польских войск можно было ожидать с минуты на минуту, а потому спаги не выпускали сабель из рук, а янычары стояли стеной с мушкетами наготове.

Выносливый польский солдат, привыкший к суровой зиме, мог перенести такую ночь, но эти люди, выросшие в нежном климате Румелии или среди пальм Малой Азии, страдали свыше сил. Гуссейну стало, наконец, ясно, почему Собеский не начинает атаки: этот ледяной дождь был лучшим союзником ляхов. Было очевидно, что если спаги и янычары простоят так двенадцать часов, то на другой день они будут падать, как снопы, не пробуя даже сопротивляться, по крайней мере, до тех пор, пока их не согреет жар самой битвы.

Поняли это и поляки, и турки. В четвертом часу ночи к Гуссейну пришли два паши: Яниш-паша и Киая, начальник янычар, старый воин, опытный и знаменитый. Лица их были печальны и озабочены.

— Господин, — сказал Киая, — если «овечки» мои простоят так до рассвета, они падут без пуль и мечей.

— Господин, — сказал Яниш-паша, — спаги замерзнут и завтра биться не будут!

Гуссейн рванул себя за бороду, предвидя поражение и собственную гибель. Но что ему оставалось делать? Если бы он хоть на минуту позволил людям выйти из строя, развести костры, согреться теплой пищей, — неприятель тотчас же перешел бы в атаку. И так уже время от времени со стороны окопов раздавался звук труб, точно конница готовилась к наступлению.

Киая и Яниш-паша видели только один выход: не ждать атаки неприятеля, а самим ударить со всеми силами. Это ничего, что он стоит наготове, он не ожидает атаки, так как намерен атаковать сам. Может быть, удастся прогнать его с валов; во всяком случае, если ночью поражение вероятно, то завтра утром оно неизбежно.

Но Гуссейн не решался последовать совету опытных воинов.