Пандурочка

Конечно, капитану захотелось, ввиду выздоровления больного, поскорее сбыть его с рук. Ревнивцу было неприятно иметь в доме даже хворого молодца и красавца. Жена видела купчика только раз, когда его перенесли из кабинета в постель, но теперь… Теперь «глупые мысли» одолевали капитана. Он за все это время, по давнишнему обычаю, всякий день выезжал из дому на час и два и по хозяйству, и ради дозора в лесной даче, где участились за зиму порубки.

«Неужто за мое отсутствие жена решится навестить больного в его комнате?» — спрашивал себя ревнивец, но тотчас же отвечал себе, что это подозрение совершенно нелепо с его стороны.

Однако изредка Кузьма Васильевич на всякие лады заговаривал и беседовал с женой о больном, надеясь, что она по молодости и женской непонятливости проболтается и себя выдаст в чем-нибудь.

Но ни разу ничего подобного не случилось.

Однажды капитан прямо спросил вдруг у жены:

— А ведь, поди, любопытен тебе красавец молодец, что лежит у нас в доме?

Аннушка удивленно поглядела на мужа.

— Да и Макарьевна небось масла в огонь подливает. День-деньской о нем тебе живописует.

— Тут ли он, нет ли, мне совсем любопытствия нет! — сурово отозвалась капитанша.

— Ну… А все-таки красавец! — задорно вымолвил он.

— Не приметила.

— Как не приметила? Зачем душой кривишь!

— Удивительно! — воскликнула вдруг Анна Семеновна, как бы говоря сама с собою, а не с мужем. — Стало быть, встренув всякого мужика, всякого холопа, должна дворянка разглядывать — красавец он или урод.

Капитан просиял, настолько эти слова были ответом на его помышления.

— Да, правда твоя. Купецкий сын…

— Лавочник! А отец его вольноотпущенный одной рязанской помещицы, — объявила капитанша.

— Он сам это сказывал? Макарьевне?

— Да… А вы спрашиваете еще, красавец ли?

И Аннушка, будто совсем разобиженная, надула свои маленькие и хорошенькие алые губки. Капитан полез целоваться, как бы прося прощения, но жена только позволила себя поцеловать, сама же дать поцелуй наотрез отказалась.

После этого объяснения прошло дня два, и капитан по-прежнему спокойно отлучался из дому, зная, что обычное, но глупое и непонятное женское любопытство в жене не существует и она не пойдет сидеть у постели «лавочника» ради того, чтобы с ним болтать. На третий день капитан проснулся ранее обыкновенного и тотчас, не будя жену, встал, оделся и вышел в столовую… Он был сумрачен. И немудрено было ему подняться не в духе. Он видел сон или, вернее, видел всякую чертовщину.

Ему приснилось, что больной купчик ходит по его дому, но не в длиннополом кафтане, а в генеральском мундире и, обняв, даже облапив его маленькую Аннушку, целует ее и говорит ей, указывая на него, капитана: «Наплевать нам на него! Он ведь собака на сене!»

Пуще всего волновало и злило Кузьму Васильевича это выражение. Как могло таковое присниться.

«Не в бровь, а прямо в глаз! А кто же этот неуч и дурак? Никто. Сновидение дурацкое. Стало быть, сам же он этакое на себя взвел, пока спал. Чудны сны бывают».

После полудня капитан, ввиду хорошей погоды, яркого солнечного дня с легкой оттепелью, развеселился, забыл о своем «дурацком» сновидении и предложил жене ехать кататься.

Аннушка заявила, что у нее голова что-то болит и будто знобит, что она предпочитает даже прилечь на постель…

Кузьма Васильевич даже встревожился, но затем, после уверений Аннушки и Макарьевны, что ничего худого нет, успокоился.

Яркое солнышко и чудный день все-таки тянули его из дому. Поглядев, как жена прилегла на постель и тотчас задремала, капитан вышел из спальни, а через полчаса уже выехал в своих маленьких саночках…

Среди снегу и леса, под золотыми лучами солнца, вдруг капитану представился золотой с белыми нашивками мундир генерала… генерала-лавочника, да еще говорящего с дерзкой усмешкой: «Собака на сене!»

И начало Кузьму Васильевича снова томить, как поутру, а затем начало что-то мутить и тянуть домой. Проехал он еще с полверсты и не выдержал… повернул лошадь и припустил обратно в усадьбу.

Чем ближе подъезжал пандур к дому, тем более проникало в него особое чувство, какого он никогда еще не испытывал. Пожалуй, раза два в жизни испытал он его, но ведь при совершенно особых и иных обстоятельствах… Первый раз это было в первом сражении, когда еще он был девятнадцатилетним сержантом. Второй раз это было много позднее, при штурме Измаила под картечью, когда он увидел, что из полсотни ближайших офицеров и солдат он один двигается, мыслит, остальные валяются и страшно стонут или совсем молча лежат. Тогда Карсанов знал, какое в нем чувство бушует: страх, трусость.

А теперь почему же в нем то же чувство, тоже боится он до смерти. Кого? Чего?

— Предчувствие, что ли? — бормотал капитан. — Глупости! Нет. Стало быть…