Паническая атака

Что для меня Япония?

Акутагава, хокку-танка, кимоно. Что еще?

Порт-Артур, переходящий в Пёрл-Харбор. Камикадзе. Нет, нет, нет! Не надо камикадзе! Икебана, палочки, пагоды, тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи.

Да, там же живет Казакевич!

Да, там живет Казакевич. И уже пять лет не звонит.

Для русского литератора забуриться на безвыездное десятилетие в такую страну, как Япония, — самоубийство!

Тихо, тихо, и Казакевича не надо.

Просто о литературе, о японской литературе.

Кавабата, Кэндзабуро, Кобо Абэ, Мисима. Ну, это опять харакири. Да, впрочем (нервный смешок), тихоня из «снежной страны», нобелевец Ясунари, тоже покончил с собой. Вот чем кончается японская линия. И почему только кончается? А Акутагава — рыцарь люминала?

Все от А до Я — сплошное самоубийство.

Право, это уж и смешно даже.

Хотя и не смешно.

И японский бог с этой Японией.

Примитивный каламбур никак не выплевывался из сознания, мозг начинало тошнить.

Нет, бежать от узкоглазых! Бежа-ать! И я побежал. Далеко, в другую комнату. Это был великолепный ход. В этой комнате тоже были книжные полки, но сплошь заставленные Ленкиными кулинарными книгами. «Супы», «Салаты», «Кулинарное путешествие по Венгрии», «Кулинарное путешествие по Италии» и так далее. В самом деле, сколько в мире стран, где не делают харакири, сколько написано книг, где говорится не о том, как убивать, а как накормить! Если посмотреть пропорционально, то Япония со своим распоротым чревом окажется на таких статистических задворках… Буду здесь сидеть. Здесь безопасно. «Пицца», «Домашнее консервирование», «Кулинарный словарь», «Национальные кухни наших народов» Похлебкина, «Медовая кулинария». А это что? Небольшая зеленовато-черная книжка лежала так, что корешок рассмотреть было трудно. Почему-то волнуясь, я встал, наклонил голову и заглянул слева.

Марк Алданов. «Самоубийство».

Опасная зараза вырвалась с Японских островов.

Сердце колотилось страшно, пролетая по едва заметным перебоям, как поезд по рельсовым стыкам.

Надо успокоиться. Все это глупости и чушь. Не хватало мне начать бояться книг. Я подтащил к себе одну из лежавших на широком подлокотнике кресла.

Ст. Рассадин. «Самоубийцы». Этот томик белого цвета всю прошлую неделю лежал рядом с креслом. Я ведь полистывал его между волнами тоски, не придавая никакого — НИКАКОГО — значения названию. Отчего же сейчас оно хряпнуло меня, как дубина по черепу? Ну ничего, ничего такого нет в этой книжке. Обычное либеральное блеяние у подножия отвратительно могучего сталинского постамента. Почему я должен дергаться, оттого что некий московский литературовед зачисляет в разряд самоубийц писателя Олешу, и писателя Катаева, и писателя… И тут мне стало окончательно худо. Я встал и, ступая осторожно, как по тонкому льду, потащился обратно в кабинет, хотя знал, что этого можно и не делать. Я и так наизусть знал все тома, что были выброшены мне в спину подлой книжной шайкой. Книги бьют и лежачего.

Да, вот они так и разлеглись, самодовольно потирая страницы.

И что тут самое интересное. Из всех этих авторов не являюсь «самоубийцей» только я. Попов Михаил Михайлович.

Я зарычал, одновременно хлопая себя ладонями по дрожащим коленям.

Хватит!

Хватит!

Хватит!

Ты, милый, нездоров. Попьем таблетки. Очень не хотелось до этого опускаться, влезать в химическую зависимость, спрямлять сознание, но, видать, без этого не обойтись.

Неверова на работе не было, пришлось звонить Зубавину, прозаику-лекарю. Он был на рабочем месте у себя в поликлинике. Выслушав мой сильно смягчающий истинное положение дел рассказ (не хватало, чтобы меня сочли психом в толпе коллег), он сказал:

— А, депрессуха. Приезжай.

Меня провели без очереди к невропатологу. Очкастый толстячок внимательно послушал мои жалобы, почесал концом ручки переносицу.

— Коаксил, пожалуй, слабоват тут будет.

Я просил что-нибудь посильнее, но почище, за ценой, мол, не стою. Приятный дядька понимающе кивал и выписал самое-самое из наиновейших средство. Оно якобы действует сразу на обе медиаторные системы головного мозга — и серотониновую, и норадреналиновую, и никаких побочных эффектов.

— Ну, поспите вначале дня полтора-два, и все.

— Тогда по коньячку? — спросил я.

Невропатолог не мог — прием, а Зубавин мог, его дежурство уже закончилось. Вышли мы на улицу в тихую, мягкую метель.

— Хорошо начинать лечиться в снегопад, народная примета, — сказал я.