Панктаун

Он улыбнулся ей, а она через свой пузырь слабо улыбнулась ему. Ее гарнитура, через которую она говорила с ним, когда он звонил, и через которую она и прочие обитатели этого учреждения целыми днями смотрели фильмы, в основном мыльные оперы, и ток-шоу, съехала с ее глаз, чтобы она смогла посмотреть на сына. Для этого ей пришлось прищуриться. Она была скелетом, который вряд ли смог бы сделать пару шагов, если бы его освободили из плена стеклянного саркофага. Лицо ее было черепом, туго обернутым в кожу. Ему подумалось о черепах в квартире, которую он совсем недавно покинул. Ее седые волосы представляли собой несколько жалких клочков, напоминавших дымные струйки ее духа, пытавшегося выбраться из бренного тела, но плененного окружающим ее пузырем.

— Что ты смотрела? — спросил он, зная о ее любви к кино: эту страсть он всегда разделял.

— Передачу для садоводов, — сказала она ему. Динамик придавал ее голосу скрипучесть.

— Разве ты больше не захаживаешь в Сеть, мам? Это было бы для тебя полезно. Пообщалась бы с людьми…

— Наврала бы какому-нибудь юноше, что я рыжая сексуальная штучка? — пошутила она. — Я слишком устала, чтобы говорить. Я уж лучше посмотрю свои фильмы… Посмотрю, как говорит кто-то другой. Я пробовала кое-какие из ВР-каналов, но я слишком устала даже для того, чтобы быть призраком из машины. Я просто хочу наблюдать, а не делать. Я так устала… Так устала…

МакДиас часто представлял себе, что чувствует его мать, когда он задвигал ее обратно в стену, болезненно одинокую в своем цилиндре жизнеобеспечения, в своем лоне. Затерянную в своих видеоснах. Без шансов на побег. Ему казалось, что он понимал ее заточение. Но и она в какой-то мере обрекла его на пожизненное заключение. Она и его отец пожелали, чтобы ему еще в детстве имплантировали чип. Это увеличивало его шансы чего-то добиться в жизни, найти хорошую работу. Давало ему больше возможностей в мире всеобщего непрерывного соперничества, где подобные технологии были доступны всем и каждому… Если, конечно, были деньги за них заплатить. У него не было выбора — это было решение его родителей. Совсем как устаревший обряд обрезания. Но обездвиженная жизнь матери вовсе не была его возмездием. Ее текущее состояние тяготило их обоих по велению закона, которому он служил, — если бы он только мог, он бы прямо сейчас распахнул ее пузырь и перерезал кабели системы жизнеобеспечения, чтобы она наконец познала истинный покой.

— Как там девочки? — спросила она его. Это была ее любимая тема, и он рассказал ей, как обстоят дела. Иногда он приносил ей видеочипы с записями их игр или отпусков, проведенных всей семьей. К счастью, она не поинтересовалась, как дела на работе. Его родители не слишком-то одобряли решение стать полицейским, и сейчас ему не хотелось рассказывать ей о той боли, которую оно ему принесло. Рассказывать ей о том, что он не знает, как долго сможет продолжать этим заниматься… О том, что со временем все становится только хуже: он видит все больше и больше ужаса, и теперь его разум, похоже, готов пасть под гнетом ноши, гнетом всех тех образов, что не желали стираться, а лишь менялись местами. О том, что изнутри его череп представлял собой одно сплошное место преступления, растянутое до бесконечности во всех направлениях.

Он сидел за кухонным столом со стаканом апельсинового сока. Пару минут назад его жена выглядывала из спальни, чтобы проверить, все ли с ним в порядке, — он ласково отослал ее обратно в кровать. Этой ночью они занимались любовью. Как он мог рассказать ей о том, что в последнее время во время их секса все чаще вызывал в памяти другую ночь любви — ночь десятилетней давности, когда она была стройнее, краше, в самом своем цвету? Это было словно изменять ей с ее же ранней версией. А иногда он будоражил воспоминания о ночи, проведенной с его подружкой времен колледжа. Или вспоминал — так, будто она вставала прямо у него перед глазами, — безымянную девушку-подростка, стоявшую перед ним в очереди на карусель, когда ему было тринадцать лет… И он пялился на ее длинные, гладкие, как у пластиковой куклы, ноги и на тугие шорты, обтягивающие ягодицы.